Иван Коробейников - Голубая Елань

Осень затягивалась. Тепла не было, но первый скупой снежок, выпавший на второй день после комсомольской свадьбы, скоро истерялся: его сдуло в низинки, смешало с землей, и кругом было серо и неприглядно. По небу, заслоняя солнце, очень низко бежали дымчатые облака. Иногда землю хлестало мелкой белой крупкой, а порывистый пронизывающий ветер набирал такую силу, что деревья клонились до земли.

Все эти дни Стянька снова безвыходно сидела дома. И не потому, что она, подурневшая от беременности, стыдилась встреч. Нет. Она примирилась со всем. И именно потому, что примирилась, ей все, что не касалось самого главного, как ей казалось теперь, — ее материнства — было чуждо и неинтересно.

Примостившись где-нибудь у окна, она целыми днями шила, вязала, перелицовывала, чутко прислушиваясь к тому, что происходит в ней. Ее тревожили и умиляли мягкие, но настойчивые толчки того, с кем она не могла не связать своих горьких мыслей, и часто, оставляя работу, Стянька подолгу сидела, вперив невидящий взор в белесую муть окна, иссеченную голыми ветвями сада… «Это ему, все ему, горемычному. А моя жизнь конченая…» — шептала она, снова принимаясь за работу. Даже отец не мог вывести ее из этого оцепенения. Приходя домой, он каждый раз спешил сообщить что-нибудь новое.

— Ну, дочка! Сегодня закончили подъем зяби, — говорил он с таким воодушевлением, как будто никогда не было черных дней Костиного бегства и незаслуженных подозрений, не было позора, который и сейчас, много дней спустя, не переставал тайно, но постоянно жечь его сердце. — Второй трактор нам, Стяня, дали. Николая Базанова на него посадили. Ничего работает. Оказывается, Ваня давно его этому делу обучал.

Преднамеренно или случайно, но только имя бригадира тракторного отряда постоянно срывалось с языка Степана. И каждый раз, словно спохватившись, Степан внезапно замолкал. Молчала и Стянька. И только видя, как неловко отец роняет свои длинные натруженные руки, сообщала:

— Ужин, тятенька, в печке. Щи сегодня варили из гусиных потрохов. А молоко в кладовке на полке.

Стянька понимала, как нелегко отцу. Но знал бы он, как горько ей одно упоминание о Ване! Но что поделаешь. Прошлое не вернешь. Хорошо, что мать не надоедает, не лезет с советами. Как только закончились работы на огороде, она повадилась к соседкам оплакивать свое горе-злосчастье.

Несколько раз забегала Фрося, по-прежнему шумная и еще более пышная и румяная. Стянька не могла сказать — рада она или нет приходу подруги. То, что не растеряла она своей девичьей беспечности, связав себя с бездомником Колькой комсомольской свадьбой, про которую долго говорили в деревне, не вызывало в Стяньке ни зависти, ни осуждения, ни радости за подругу. Слушала Фросю, а мысли бродили в голове свои — беспорядочные, неотвязные, тяжелые.

Однажды особенно возбужденная Фрося неожиданно оборвала свой звонкий смех и, поведя руками от бедер на живот, с трогательным смущением сообщила:

— Видишь?! Третий месяц. Не успеваю юбки разоставлять. — Она с комическим отчаянием развела руки, но в глазах прыгали бесики. Легкая улыбка смягчила страдальческую складку Стянькиных губ.

— Девка у меня родится, — продолжала между тем Фрося. — Беспременно девка.

— Как ты знаешь?

— А так вот и знаю. Хочешь — скажу, кто у тебя будет? — И Фрося тут же убежденно выпалила: — У тебя парень будет!

— Почему?

— Худая ты и в пятнах вся. Они, мужики, кровушку нашу сосут вот с коих пор…

Фрося ушла, а Стянька невольно потянулась к зеркалу. Она давно не видела себя и ужаснулась: на нее смотрели чужие глаза, обрамленные почти седыми на потемневшем лице ресницами.

— Сын!.. Как это раньше она об этом не загадывала? Не все ли равно: сын или дочь? Костя, наверное, хотел бы сына… Сын! Отец тоже всегда мечтал о сыне…

Стянька вздрогнула, боязливо оглянулась вокруг, словно кто-то мог подслушать ее мысли. Отошла от зеркала.

К концу шел декабрь.

Все чаще отец, почерневший и разбитый, приходил запоздно, на огонек. С работой в колхозе не ладилось. Людей не хватало, да и из тех, что были, многие выходили на работу, чтоб только время провести. А декабрьский день короче воробьиного шага. Строительство фермы задерживалось. Коровы все еще стояли по холодным пригонам на голодном пайке. С вывозкой сена все ждали и никак не могли дождаться санного пути. И Степан сам первый брался за все. Помогал Калюжонку на ферме: настилал полы, вязал оконные переплеты, ковал скобы, навесы. Собирал комсомольцев и вместе с ними ехал на телегах за сеном, хотя каждая лошадь по бездорожью могла привезти не больше копны.

Пелагея встречала Степана упреками и бранью.

— Весь свет обогреть хочешь, святой человек! Постой, они тебя по миру пустят и «ох» не скажут. Батову что! Ему-только: давай, давай! Небось скалится, глядючи на тебя. «Люблю серка за обычай — кряхтит, да везет». Он премию за это получит, а ты мели, мели. Дураков бог любит. Смеются ведь уж над тобой в деревне…

У Степана страдальчески начинал дергаться ус. Это было признаком бешеного кипения его «каторжной» крови. Но он сдерживался и, чтоб не наговорить лишнего, уходил из дому. Пелагея кричала вслед:

— Шатало! Забыл ведь уж, как ворота в пригон открываются. Скоро спать домой не будешь ходить.

Слова ее оказались пророческими. Действительно вскоре Степан не ночевал дома подряд две ночи. Стянька не заметила бы этого, как не замечала она многого за последнее время, но утром после первой же ночи в горницу, где она спала, влетела мать и, упав на спинку деревянной кровати, забилась в рыданиях:

— Позор на мою седую головушку… Да где же это смертонька-то моя заблудилась? За что мне кара господня?

Стянька села на кровати, не понимая, в чем дело. Но когда мать, так же внезапно, как и начала, прекратила причитания, обстоятельно, с отвратительными подробностями выложила свои подозрения по поводу ночного отсутствия мужа и снова отчаянно залилась, Стянька тихо, но твердо сказала:

— Мама, уйди!..

— А-а! — дико заверещала Пелагея. — Все вы заодно! С коммунией со своей!.. — и выскочила из горницы.

Стянька встала с головной болью. Работа валилась из рук. Она вышла на улицу. Холодная белизна ослепила ее: ночью выпал снег.

Прилив деятельного возбуждения охватил Стяньку. Она посмотрела, чем бы заняться на дворе, и быстро нашла себе дело. Взяла лопату, стала кидать снег к стенкам дома, делая завалинки, о которых отец за колхозными делами действительно совсем забыл. Скоро ей стало жарко.