Иван Коробейников - Голубая Елань

— А чего мне руками махать. Перед богом нас, махальщиков, много, смотреть надоест. Да и икона-то вроде как карточка. Вот человек дорог не тем, что с него карточка есть, а когда он на́ сердце лежит. Мы с богом-то друг дружку, когда надо, и так поймем. — Орина улыбнулась. — Да и молитв я не знаю. Меня маленькую учили «Богородицу» читать. Молитва такая есть. Мать учила. А кто-то — не помню уж теперь — из озорства подучил меня: «богородица плясать пошла, дева радуйся пятак нашла». После-то я уж знала молитву, а все равно как начну читать, мне все на ум это приходит. В церкви вот то же. Батюшка там выходит из алтаря, руки вот так поднимает и поет что-то. Не знаю уж, что он там поет, а мне, как только поднимет он руки, все кажется, что вот сейчас он весело так кышкнет: «Вы кыши, кыши, воробышки мои! Вы летите с конопеличка домой!» Грех и смех. Я и в церкву не стала ходить.

После разговоров с теткой Ориной Андрей всегда чувствовал себя вроде отдохнувшим. Других-то минут для отдыха у него, пожалуй, и не было.

После родов Стянька поправлялась медленно. Исхудала до прозрачности. Как удила, выпирали обтянутые кожей ключицы. Первый раз она поднялась уже в марте. Ступая босыми ногами на теплые пятна света, раскиданные по полу солнцем, по-весеннему пригревающим даже через двойные рамы, Стянька прошлась по горнице и встала у окна. Чувствуя легкое головокружение, она прикрыла глаза и прислонилась к косяку. За стеной по верху наличника ходил голубь. Его баюкающее воркование раздавалось где-то тут, рядом со Стянькиной головой. И вдруг такое радостное озарение наполнило измученную женщину, что она даже слабо ойкнула и, широко раскрыв глаза, стала искать в окне что-то меж кустов уже заметно набухающей сирени.

…Как-то давным-давно, когда Стянька еще бегала в школу в третий класс, отец привез из Таловки бухарской вишни. Были они такие сладкие да сочные, что, казалось, сами таяли во рту, оставляя на языке крупные скользкие косточки. Одну такую косточку Стянька бросила в куст герани, что рос на окне в горшке с выщербленным краем. Весной герань стали пересаживать и увидели около ее корня нежный бледно-зеленый стебелек. Вишневая косточка проросла. Отец выкопал в саду ямку и бережно перенес в нее стебелек. С тех пор год от году стал подниматься в саду вишневый кустик. Весной он кудрявился клейкими листочками, тянулся ветвями к солнцу, а на третий год в мае зацвел, да так густо, что, казалось, будто кусочек белого облака упал в сад. Но вот однажды к закату потянуло холодком, пошел дождь, покрывая все ледяной корочкой, а ночью выпал снег. Наутро Стянька обратила внимание, что все кусты в саду покрылись белым снегом.

— Тятя, тятя! Смотри, как баско! — кричала она. Отец качал головой.

Поднялось солнце. Снег растаял, и вместе со снегом растаяло белое облачко над вишневым кустиком… Оделась листвой сирень, закурчавилась акация, зашумел по ветру лопоухий тополь, но все будто чего-то не хватало. Голый вишневый кустик напоминал о себе. Тогда отец решил его выкинуть. Потянул за стебель и вдруг у самого корня в изломе дернинки заметил проснувшуюся почку. Степан позвал Стяньку.

— Смотри-ка. Вишенка-то жить будет. От почки…

«Вот и я ожила. От почки», — стоя у окна, думала Стянька. Она с трудом вернулась к постели, опустилась на колени и стала целовать темное темя сына, кривившего во сне непослушные губы.

С этого дня Стянька стала быстро поправляться. У нее появилось пропавшее за время болезни молоко. Вялый до этого Митенька ожил, стал наливаться румянцем. Мать возилась теперь с ним целыми днями. Кроме того, она стала проявлять все возрастающий интерес ко всему окружающему. С нетерпением ждала отца с работы и расспрашивала его обо всех деревенских новостях. А однажды спросила даже о Кольке Базанове. Такой же ли он все задира, каким был, или после женитьбы на Фросе остепенился. Отец охотно обо всем рассказывал.

А как-то Степан сообщил:

— Тимофеева в партию приняли, дочка.

— А тебя?

— И меня тоже…

Стянька чуть заметно улыбнулась и стала спрашивать о том, что еще нового в деревне.

— Да что я тебе ходячее радио, что ли? Вышла бы сама, посмотрела на народ. Засиделась ведь уж. А с Митькой бабушка посидит.

На другой день Пелагея увидела, как Стянька перед зеркалом повязывает шаль.

— Куда наряжаешься?

— К Фросе, мама, схожу повечерую. Я скоро.

Пелагея заикнулась было возразить — не хотелось ей оставаться с внуком, — но прикинув в уме кое-какие свои расчеты, поддержала:

— Иди, иди, доченька. — Она внимательно посмотрела на Стяньку и добавила: — Какая же ты опять у меня стала пригожая. По комсомольским гульбищам делать нече, а к Фросе сходи.

Через неделю Пелагея говорила Кокосовой, сидя у нее за столом:

— Моя-то ожила. Теперь бы только господь маленького прибрал, а там, глядишь, подвернется какой человек. Был бы мед — ложка найдется.

Глаза Кокосовой маслились хитрецой. Она понимала, куда клонит Пелагея.

— Нет уж, матушка. Какой тут мед. Не сегодня сказано: хоть ржана, да шанежка, хоть худа, да девушка. Теперь уж разве вдовец какой подберет.

Пелагея готова была глаза выцарапать заносчивой просвирне, но крепилась. Слова Кокосовой пропустила мимо ушей.

— Характер-то у Стянушки — што хоть своя, не утерплю, скажу — ангельской. Вся в бабушку Пелагею. Та уж деду Фролу ни в жись не перечила. И эта такая — каждому уноровит. Не урод поди-ка тоже, да и годы не ушли.

Пелагея всплеснула руками:

— Господи! Времечко-то как идет. Невидя детки-то подрастают. Вот и твой-то Леванид. Давно ли верхом на палочке бегал, а теперь… Поди-ка ему за тридцать перевалило…

— Близ того… Для мужчины самый поровой возраст. — Кокосова шумно вздохнула. — Да вот по образованности себе ровню не подберет. Все говорит: тонкости души его не понимают.

Кокосова повела глазами на гостью. Заметила, как злой румянец подпалил ее плоское щучье лицо, и переменила разговор.

— Кушай, кушай, Пелагея Фроловна. — Силой потянула из рук Пелагеи пустую чашку. — Чаю да молоку найдется место в боку. С яблочным вареньицем вот пей. Сама варила. У другого кого такого и не найдешь. Яблочки-то мне знакомый священник из города Одессия посылочкой послал. Да они малость за дорогу побились, так я их на варение переварила.

Сквозь злую обиду и горькую зависть в душе Пелагеи теплилась надежда: женится Леонид на Стяньке. Чего ему, перестарку, рыться? Подумаешь! Девка ему не девка. Да за него ни одна девка не пойдет. Карахтер-то знаем тоже. Ну, а моей с хвостом своим рыться тоже не приходится. Главное — при месте человек. Секлетарь Совета.

Так рассуждала Пелагея, не зная того, что скоро развернутся такие события, которые по-новому повернут жизнь многих и в тем числе жизнь ее семьи и семьи Кокосовых.