Иван Коробейников - Голубая Елань

Он все время мягко и беспорядочно торкался, словно желая помочь Стяньке, и она останавливалась, чтоб унять его, ласково пеняла ему:

— Ну, полно, полно! И чего ты такой неспокойный! Золотинка моя…

И вдруг острая боль пронзила поясницу. Стянька присела. Замерла, прислушалась. Боль прошла.

Но работать ей не пришлось — боли стали повторяться, а ночью начались роды.

Пелагея поставила самовар и побежала к тетке Орине. Вся беленькая и легкая, как одуванчик, старушка внесла в дом запах увядших трав. Это наполнило Стяньку смертной тоской. Она стала метаться, стискивая зубами угол подушки. Запах птичьего пера и мыла судорогой сводил горло.

— А ты не противься, доченька. Открой себя. Больно? Ну и кричи! — ласково говорила тетка Орина и, добродушно улыбаясь, легко коснулась Стянькиного живота. — Время пришло рожать, голубушка. Созрела ягодка…

Боль на время утихла. Чувство покорности охватило Стяньку. Ей казалось: эти, всегда такие слабые, старческие руки тетки Орины теперь обладали целительной силой. В вихре мыслей где-то стороной промелькнуло: эти руки пеленали Ваню… И страх, минуту тому назад охвативший ее, исчез бесследно. Но не успела она понять, что же произошло, как волна все усиливающейся боли снова хлынула на нее. Отчаяние охватило Стяньку, и она закричала. Закричала, не сознавая этого, удивляясь, как будто бы откуда-то со стороны приходившему крику. Стараясь понять, что это такое, повела глазами и увидела в переднем углу робкое пламя лампадки. Мать стояла перед иконой, беззвучно шевеля губами. Она молилась. И в израненном Стянькином сердце вспыхнуло мстительное чувство возмущения: «Молись, молись! Выдавала — молилась. Теперь молишься. Схоронишь — тоже молиться будешь!» Даже к нему, еще не родившемуся, но уже принесшему ей столько страданий, она чувствовала только враждебность.

Сотни ножей снова кромсали ее изнемогающее тело. Ей казалось, что она умирает, и снова, забыв только что бушевавшее в ней возмущение, она совсем, как в детстве, ища единственное прибежище, закричала:

— Ма-а-а-ма!..

Родился, как и предсказывала Фрося, мальчик. Когда тетка Орина поднесла к Стянькиному лицу красное сморщенное тельце ребенка, она посмотрела безучастно и устало закрыла глаза, радуясь одному — не было боли.

Вечером приехал отец. Он не узнал Стяньку.

— Ну, что, дочка? Как дела?

Стянька нашла силы улыбнуться.

— Сын у меня, тятя… Мужик будет…

Степан отвернулся. На усы упала и разбилась непрошеная слеза.

Зима пришла снежная, метельная, злая. Она словно бы хотела наверстать упущенное. За какую-то неделю-две снегу намело столько, что однажды ночью, когда улеглись белые вихри и на небо вышел обледеневший серпик луны, молодой зайчишка, пробираясь на огороды, где он с осени лакомился капустными кочерыжками, не нашел ни кочерыжек, ни самого тына с проделанным лазом. Кругом лежала снежная перина. Напетляв такую замысловатую вязь, что и самому не разобраться, зайчишка перед утром залег под тополем около избушки Вани Тимофеева. Там его и спугнул Андрей Петрович, поднявшийся, как всегда, с зарей.

— Ишь косой, — сказал он, пропуская перед собой в избушку Тимофеевых клубы морозного пара. — Тихой сапой норовил шельмец!

— Чегой-то? — из кути отозвалась Орина.

— Да вон зайчишка. К тополю шельмец пробирался, а как заслышал меня, рванул во все лопатки. Задние ноги за уши заложил да кубарем-кубарем под Крутояр.

Орина смеялась, вытирая глаза концами головного платка. Все повторяла:

— Кубарем-кубарем! Ох ты, господи! — Орина была рада случаю поговорить. — Зайчишка, Андрей Петрович, не велика птица. Ко мне как-то на днях лиса припожаловала. Вышла я вечером, снежок метет, вижу около стайки [35] Стайка — помещение для домашней птицы. собачошка рыжая возится. Я пошумела на нее. Она — за стайку. И вижу я: какая-то чудная собака. Вроде Ветка Фроловых, вроде — нет. Хвостом больно мечет. Что лиса, то мне и невдомек даже. А ночью слышу: будто курицы забеспокоились. Прислушалась я — и опять ничего. Погода на дворе-то, почудилось, думаю, а утром глядь-поглядь — нет одной курочки. В крыше дыра. И снежку в нее натянуло. Тут уж я спохватилась, да поздно. Дыру в крыше я заткнула, да ведь лиса не заяц — куда повадится, свое выведет. Боюсь, как бы всех курей не вытаскала. Было-то их всего семь с петушком. Теперь шесть осталось…

На лице Орины было такое огорчение, что Андрей искренне посочувствовал ее беде, а лису пообещал покараулить с ружьишком. За время жизни у тетушки Орины Андрей так привязался к старушке, что теперь, перейдя к Ульяне — бывшей хозяйке Алеши Янова, — он не упускал случая заглянуть на Крутояр. Делал он это еще и потому, что последнее время Орина почти постоянно жила одна. Ваня дома бывал редко. То он молотил, то пахал зябь до самой глубокой осени, сначала в своем колхозе, а потом недели две в соседнем селе Чумеево, а теперь жил в МТС на ремонте тракторов. Кроме того, что старушка скучала, ей надо было помочь по хозяйству. Поэтому, покалякав о том, о сем, Андрей как бы шутя брался за лопату, отбрасывал от крыльца снег или, ловко орудуя топором, колол дрова. А бывало, что спускался по Крутояру к озеру и нес воды.

Орина в таких случаях протестовала.

— Андрюша, чадушко ты мое. Да брось ты. То ли в работники ты ко мне пришел. Посиди, поговорим лучше. Водички-то мне Фрося принесет, а боле того мне ничего и не надо. Да и не мужичье дело по воду ходить. Не дай бог, кто увидит — засмеют тебя. Скажут: упрямый председатель — воду на нем возят. Да и от Лизаветы Николаевны мне неловко.

Батов отшучивался.

— Ничего, ничего, тетушка Орина. Лиза у меня не ревнивая. — Хотя и продолжало саднить где-то глубоко-глубоко, как от занозки, но от сознания, что ли, что вот удалось-таки ему устоять и не уронил он перед людьми высокое звание коммуниста, обо всем, что касалось его взаимоотношений с женой, удавалось Андрею говорить теперь легко и свободно. Ему даже доставляло это какое-то удовольствие, какую-то светлую радость, какую испытывает больной, впервые поняв, что болезнь отступила совсем, хотя и напоминает еще о себе легкой слабостью.

Орина видела это и умела тактично, именно так, как хотел этого Андрей, поддержать его. Не обидно сказать в глаза самую горькую правду. В Орине не было ханжества, воспитанного на лицемерии перед сильными мира сего и перед господом-богом. Она, как большинство старых людей, часто восклицала: «Господи!» или «Боже ты мой!», но всегда это у нее получалось без раболепия, и Андрей понимал, что говорит она так больше по привычке, так как тут же, в силу все той же привычки, у нее вырываются слова довольно ядреные, но всегда в ее произношении легкие и веселые. Еще живя у Орины, Андрей с первых же дней заметил, что она не молится, хотя на божнице и стояла крошечная икона какого-то святого. Однажды он завел об этом разговор. Орина сказала: