Иван Коробейников - Голубая Елань

…К Власу пришли, когда у него топилась печь. Пока описывали в доме, совсем рассвело.

Чугунов попросил ключи от амбара. Влас, как подрубленный, пал на колени и, стукая локтями, метя, как веником, своей струйчатой бородой, пополз к Чугунову.

— Батюшка! Смилосердствуйте!.. — и завыл по-волчьи, сначала низко, потом все выше и выше: — Хле-е-ебушка-а-а-а-у-у-у-у!..

Его подняли, встряхнули, он замолчал, но на вопрос, где ключи, таращил только глаза и бормотал что-то бессвязное.

Ключи искать не стали. Ваня взял лом, просунул его под петлю и после нескольких усилий выдернул пробой. Тяжелый замок вместе с пробоем ударился о дверь, и она открылась. Ваня занес ногу через порог.

— Берегись! — раздался вдруг предупреждающий крик.

Из избы раздетый, без шапки выскочил Влас и, преследуемый исполнителем, бросился к амбару. Всем показалось, что Влас схватил лом, которым минуту тому назад орудовал Ваня, но Влас только отшвырнул лом, с удивительным для него проворством прыгнул в опустевшее предамбарье и скрылся в амбаре. Слышно было, как что-то глухо ударилось, зашелестело и стихло.

Когда не без предосторожности заглянули в амбар, тело важенинского первака с раскинутыми в стороны руками еще продолжало медленно сползать с вороха пшеницы на серый, покрытый мучным бусом и мышиной сечкой пол. Исподняя полотняная рубаха закаталась на животе. Струйки зерна сочились к противоположному сусеку, в который упирались Власовы ноги, обутые в разбитые пимные опорки.

— Скончался, кажись, — сказал Антипа и потянулся к шапке. — Прости да благослови…

Власа с трудом вынесли из амбара и положили прямо на снег кверху лицом. Из медленно разжимающихся кулаков его на снег сочилась пшеница. Пшеница была в рыжей струйчатой бороде, прильнула к мокрым усам, оторочив запавший рот.

— Уберите его, — сказал Чугунов.

На примятом снегу, путаясь в ногах, куры жадно собирали пшеничные зерна. Одну из них подхватил Калюжонок.

— Тю-тю! Хоть на ветер брось! При таком-то богатстве поди-ка пшенки в глаза не видали. — Он зашел в амбар и полными пригоршнями стал кидать зерно. — Нате. Ешьте! Досыта ешьте!

На полнеба полыхала заря. Розовым туманом клубилось озеро Кочердыш.

Стянька, подбирая юбку, осторожно ступала между гряд. Бережно разбирала огуречные листья, деручие, как наждачная бумага. На голые ноги сыпались холодные горошины утренней росы. Мокренькие молодые огурчики упруго поскрипывали в руках. Вон их сколько уродилось!.. И вдруг Стяньке подумалось: что она делает? Зачем она снова покидает дом сына?.. Ради чего?.. Не от своего ли счастья она бежит, как когда-то бежала на его призрачный розовый туман. Вспомнились слова тетки Орины: «Девичья-то любовь, что огонь, — чего коснулась, тем и горит. Да только редко у кого того огня на всю жизнь хватает, потому что в огне и сор горит и булат горит». Вот и у нее: вспыхнул сор-то высоким и жарким костром — и нет его. Одна зола.

Невеселые мысли оборвал голос матери:

— Степанида! Где ты там! Кум Максим подъехал, ждет…

Пелагея стояла в переулке и нетерпеливо махала руками. Она еще что-то кричала, уходя и оборачиваясь, но Стянька уже не слушала.

«Боится — не уеду, — с горечью подумала она и пошла в гору, не в силах избавиться от растревоживших ее мыслей. — Ладно. Решено — так решено. И то правда: не весь век на шее у отца с матерью. Устроюсь, обживусь, Митю к себе возьму…»

У ворот стояла подвода. Максим ходил вокруг лошади, трогал упряжку без всякой видимой необходимости. Стяньке стало неловко: из-за нее задерживается. Она торопливо прошла мимо. Поздоровалась тихо, опустив глаза.

— Я сейчас, дядя Максим… — сказала она и, войдя в дом, торопливо обулась. Приняв от матери узел с провизией, с переменкой белья, в растерянности остановилась посреди избы. Надо было прощаться. Митя спал. Откинув положок над зыбкой, Стянька посмотрела на сына, неловко склонилась — мешал узел — и на короткое мгновение коснулась губами чего-то мягкого, теплого. Жаром полоснуло по глазам.

Пелагея стояла рядом, поджав губы, сложив руки на животе.

— Ну иди, иди. Ждет мужик-то. Не навек прощаешься. А ему все равно, кто в рог нальет. Дай бог родить, а вода вымоет, хлеб выкормит. Не на чужих бросаешь.

Максим, видя, как неловко Стянька мостится с узлом на телегу, взял его у нее, положил под полог, сказал:

— Давай садись с той стороны.

Стянька пошла вокруг телеги и тут увидела в конце улицы отца и Ваню Тимофеева. Было видно, что отец спешит, а Ваня идет неохотно, только потому, что между ними не окончен какой-то разговор. Наконец Ваня отстал.

— Поехала? — спросил отец подходя.

— Поехала.

— Ну, ну… Не передумала, значит…

Стянька не успела ответить. Максим прыгнул на телегу, рванул вожжи, и лошадь подхватила так, что Стянька чуть не упала. Последнее, что увидела она, это был Ваня. Он стоял там, где оставил его Степан. Махал фуражкой, что-то говорил, но за грохотом телеги Стянька не поняла что.

Когда отъехали от Застойного, Максим, не оборачиваясь, спросил:

— Чё, отец-то поди не отпускал тебя в леспром?

— Не больно отпускал, — ответила Стянька.

— Мда-а, — спустя несколько минут, продолжал Максим. — Конешно, отпускать тебя ему не сполитично. Сам активист, председатель Совета, на людей жмет, а дочь где? За долгими рублями дочь-то отправил. — Он еще говорил что-то, но Стянька молчала.

Невеселая была дорога! Ехали местами недавних пожарищ. Черные обуглившиеся сосны мертво тянули свои голые ветви. Кое-где кора на них уже отставала, и из-под нее сыпалась мочалистая древесная крошка — работа древоточцев. Ближе к Голубой Елани стали попадаться вырубки. За высокими зарослями иван-чая догнивали кучи сучьев, блестели желтые срезы пней. Телегу подбрасывало, качало из стороны в сторону. Скоро дорога вышла к каким-то ямам, наполненным водой. За ямами поднималась насыпь. Дальше дороги не было.

— Что за чертовщина, — ворчал Максим, слезая с телеги. — Где дорога? — Он пошел на голоса работавших где-то поблизости людей. Вернулся злой. — Все перекопали. Зря сюда черт занес.

Вернувшись, долго объезжали вырубки, задевая за пни. Порвали тяж. И снова выехали к ямам. В них копошились люди. Видны были лошади, впряженные в двуколки. Вереница таких двуколок, груженных землей, тянулась к насыпи, там их опрокидывали, и обратно они катились пустые, постукивая, разбрызгивая остатки земли. Правили ими ловкие загорелые парни без рубах, блестящие от пота. На кромке ближайшей ямы сидели девки и лупили печеные яйца. Максим спросил у них дорогу. Девки переглянулись и вместо ответа одна из них, набивая рот, спросила:

— А ты куда повез эту… — и ома добавила такое словцо, что Максим только сплюнул. Стоявший неподалеку мужик безнадежно махнул рукой.