Иван Коробейников - Голубая Елань

Перфиша долго и обстоятельно рассказывал о том, как он решил навестить шуряка, какая у того была «солодуха», сколько и каких было гостей и как здорово отплясывала кума Куприяниха, но Стянька уже не слушала. Срезая ленту картофельной кожуры, она задумалась: что то теперь делает Ваня? А что, если трактор совсем не будет работать, что тогда? Как же Стянька обрадовалась, когда за леском по направлению к Горелому колку раздалось дробное татакание. Она вся превратилась в слух. Перфиша навел ухо, сдвинул на затылок бескозырку и с хитринкой подмигнул.

— Поше-е-ел. Так же вот коевадни. Получилось, значит, такое дело…

— Батюшки! — вырвалось у Стяньки. — Придут поди скоро, а у меня еще не у шубы рукав. Вода-то где у тебя, дедко Порфирий?

— Вода?! — Перфиша вытаращил глаза, как будто его спросили по меньшей мере — где у него запрятан динамит. — Да где ж вода… Вода-то, она, чать, в бочке. Эвон. — Он неопределенно мотнул головой. Перфиша знал, что воды в бочке нет, поэтому он сделал крайне удивленное лицо, когда Стянька крикнула ему от бочки.

— Да тут хоть бы капля была.

— Да ну-у? Не может того быть. — Перфиша встал и неторопливо подошел к бочке. Прищуривая глаза, заглянул в нее. Затем зашел с другой стороны и снова заглянул.

— Хм! Скажи на милость! — с сокрушением произнес он. — Ведь на самом деле нет. Как же это? Ночью полную привез, — врал он без смущения. — И что такое творится? Не иначе текет проклятая.

Перфиша полез под бочку.

— Понятно, текет.

Под бочкой не было никаких следов воды, Стянька видела это, и ее распирал смех и досада, но Перфиша, не смущаясь, поднял на нее свои светлые глазки и с глубоким огорчением вздохнул:

— В землю ушла! Вот она, жизня-то наша, какая беспокойная… Э-эх!

Тут уж Стянька не могла не расхохотаться. Перфишу это не обидело, наоборот, он оживился и тоже, похохатывая, засуетился.

— А что ты думаешь. Вода — она ходкая. Ну это мы сей момент, сей момент. Стрижена девка косы не успеет заплести — вода будет. Нам такое дело не впервой. Вот коевадни тоже…

Перфиша пустился в воспоминания, как у него «коевадни» так же вытекла вода.

— Соловья баснями не кормят, — напомнила Стянька.

— А-а. Ну, ну. Сей момент, сей момент!

Перфиша долго искал узду, потом лошадь. Стянька успела насобирать сучьев, разжечь костер, а его все не было. Наконец, он привел лошадь, но это оказалась не та лошадь, на которой он обычно возил воду, и на нее никак не налезал хомут.

— А мы его приспустим немного, — решил Перфиша. Копаясь над хомутом, он все твердил: — сей момент, сей момент…

Солнце уже поднялось над лесом, пригретая им трава стала отмякать и куриться, а Перфиша все еще возился с упряжкой, заходя то с одной стороны к лошади, то с другой. Наконец он уехал.

Так началась жизнь Стяньки в тракторном отряде. Вставала она раньше всех, задолго до утреннего пересменка. Осторожно, чтоб не разбудить ребят — Вани чаще всего среди них уже не было, — она выходила из вагончика и долго с наслаждением умывалась нахолодавшей за ночь водой. Затем готовила завтрак, еще ночью, немало поломав голову над тем, как из одних и тех же продуктов — мяса, картошки, капусты и молока — приготовить что-нибудь новое и вкусное. Ребята вставали к завтраку и удивлялись:

— Ого! Горячинка поспела! Да смотрите — творожники! Вот это здорово! Где ты, Стянька, творогу взяла?

— А тут как-то свернулось молоко, я и сварила творожку.

— Ого! А Манефка: свернется молоко — под куст выливала…

Приходила ночная смена. Аппетит у всех был завидный. Помыв посуду после завтрака, Стянька тут же принималась готовить обед. А там ужин. День пролетал единым духом. Но работа была знакомая, привычная, и Стянька будто не уставала. Не ограничивала себя обязанностями поварихи. В первый же день она помыла в вагончике, протерла в окнах стекла, на подоконниках появились букетики каких-то цветов и трав. Ребята сами стали следить за чистотой, у входа в вагончик устроили скребок, а когда однажды прицепщик Федотка — парень неряшливый и своевольный — не разуваясь, с грязными сапогами полез на нары, Федя Калюжонок взял его за шиворот и выбросил из вагончика.

— Поди вытри ноги да разуйся! Дома небось так не ляжешь.

Такое внимание очень растрогало Стяньку. Озадачивало ее только поведение Вани. Как и в день ее приезда, он ни одним словом, ни одним движением не проявлял каких-либо особенных чувств. Даже те изменения, какие произошли на полевом стане за время ее присутствия, казалось, не произвели на него никакого впечатления. Будто все так и должно было быть.

«Конешно. Что я ему теперь. Ни девка, ни вдова, ни раскрутка», — думала Стянька. Зато с Перфишей у нее завязалась неожиданная дружба. Хитроватый старик охотно и много рассказывал ей о Митеньке, когда приходилось ему выезжать в Застойное. Хотя, по правде сказать, он даже не каждый раз выполнял Стянькину просьбу побывать в яслях. Стянька была благодарна ему за его рассказы и старалась положить в миску Перфиши лучший кусок мяса. Пожалуй, она догадывалась о хитрости Перфиши, но у нее была потребность предпочтительного внимания к кому-то, и она отдавала его ему, тем более, что какая-то почти детская простота и наивность в характере водовоза влекли ее к нему. Раньше она, как и многие в Застойном, считала Перфишу Софрончика ленивым и беспечным, но теперь она все больше убеждалась, что это не так. Перфиша был доверчив и по-детски наивен. С раннего детства и до пятидесяти лет прожив на посылушках, он так привык к тому, чтоб им распоряжались, что ничего не мог предпринять самостоятельно. Это и создало впечатление его лености. Но надо было видеть, как ребячески радовался он, когда его хвалили. Тогда он готов был сделать что угодно. В нем так долго и так настойчиво уничтожали чувство личного достоинства, что когда Ваня впервые назвал его Перфилий Лаврентьевич, он от изумления широко открыл глаза и оглянулся: не там ли, сзади, стоит этот Перфилий Лаврентьевич.

— Перфилий Лаврентьевич, — обычно говорил Ваня Тимофеев, — нам с тобой предстоит боевая задача, — и он излагал суть дела.

Перфиша сдвигал бескозырку на затылок и застывал как в строю.

— Это мы могем, — говорил он решительно. — Один момент. — И если при этом был еще кто-нибудь, то смотрел вызывающе: вот, дескать, мы какие! Знай наших!

Не его вина, если иной раз он не справлялся со своими обязанностями водовоза… Получалось так потому, что никто не напоминал ему об этом, не ставил перед ним боевую «задачу». Он и сам, видимо, понимал, что жизнь его прожита не так, как надо, как следовало бы ее прожить, и по-своему страдал от этого.

Как-то Перфиша и Стянька сидели в вагончике. Стянька за столом записывала в ведомость раздачу обедов, а Перфиша на порожке курил. Через его голову лился неяркий свет вечерней зари, и рыжеватые с сединой волосы (Стянька впервые видела его без картуза), пронизанные светом, мягко плавились, и казалось, что не от папиросы, а от них поднимается опаловый дымок. В холодном воздухе он был как-то особенно стоек и бодрящ.