Иван Коробейников - Голубая Елань

— Пусти! — жестко сказала Тоня.

— Не пущу!

— Пусти!

— Переживаешь? — съязвил Костя. — Вдовушка…

Тоня молча обогнула кошевку и пошла торопливо, не оглядываясь.

— Гордая! — крикнул с отчаянием Костя. — Да, гордая! Ну ладно. Я тоже гордый. Попомни.

Он скрипнул зубами и огрел жеребца по потной спине кнутом. Жеребец хватил с места и понес. На раскате Костя вылетел из кошевки.

Теперь ему было холодно в мокрой одежде. Штаны липли к ногам, а сменить их в присутствии отца было неловко.

— Ладно! — сказал он наконец.

— Женишься?

Вместо ответа Костя спросил:

— Батов дома?

— Сегодня хотел быть дома.

— Вот что, — сказал после некоторого раздумья Костя. — Я сейчас переоденусь и поеду на Еланское. Дело у меня срочное там. Ты ночуй. До меня не уезжай.

Костя сел спиной к отцу и стал стаскивать мокрые, скользкие сапоги. Даже в напряженном изгибе его спины Василий видел пренебрежение к себе.

Батова дома ждало письмо от Лизы.

Она писала:

«Родной мой!..

Письмо твое получила и спешу ответить, чтоб ты знал об этом. Ты не можешь представить, как я рада твоей коротенькой записке. Перед этим ночью я видела тебя во сне, потом получила письмо, и мне кажется, что ты побывал дома. А на самом деле, как давно я тебя не вижу. Скоро месяц. У нас метели. Всю улицу забило снегом, и я на свои курсы хожу теперь уже не по Гоголевской, а сначала иду на Советскую, потом через сквер до площади, а потом уже по улице Карла Маркса. Это намного дальше, но мне даже нравится ходить через сквер. И знаешь почему? Помнишь? А я помню. И на всю жизнь. На днях заходил Иван Макарович. Рассказывал про шахту. Дела у них идут хорошо. Спрашивал о тебе. Говорил, что скоро нам дадут новую квартиру в новом доме, что начали строить весной около шахтоуправления. Я очень, очень рада, что у тебя такая хорошая хозяйка. Передай ей привет. И ее Ване тоже привет. Береги себя. У нас здесь рассказывали, что в Сосновском районе кулаки убили уполномоченного, распороли живот, набили его пшеницей и в пшеницу воткнули щепочку с запиской: «государственный елеватор. Так вам всем будет». Жутко! Зачем я это тебе написала. Просто не верится, но (зачеркнуто). Пиши чаще. Пусть немного, пусть по строчке, но чаще, чаще. Обо мне не беспокойся. В апреле буду свободна и, если тебя не отпустят, то обязательно, хотя бы на денек, да приеду к тебе. Не прогонишь? Целую крепко (зачеркнуто). Лиза. У Мани с Виктором родилась дочь. Назвали Светланой (тщательно вымарана целая строка). Андрейка мой…».

Орина легла, но еще долго слышала она, как Андрей что-то пишет, курит, осторожно чиркая спичкой у шесточка, ходит, стараясь ступать бесшумно.

«Тоскует, — думала Орина с материнской нежностью, — молодой человек. Баловство — оно следом ходит».

Мысли ее путались. Она не знала: о постояльце ли думает, о сыне ли, который вот так же где-то один и, наверное, тоскует.

Андрею в этот вечер было как-то не по себе.

Письмо Лизы живо напомнило ему жизнь в городе, товарищей по работе. Сутуловатый, плотный старик, начальник шахты Кутепов Иван Макарович, как живой, представился Андрею. Казалось, будто сейчас только проговорил он сиповатым голосом:

— Трудовой человек, что уголек: на-гора путь ему, а не втуне лежать…

«Вот и здесь люди на-гора пошли», — думал Андрей. Его трогала забота жены… он старался представить себе ее образ… но рядом выплывало другое — суровое, сосредоточенное лицо, лицо Дуни Сыроваровой. Это было неприятно. Какой-то сквознячок проходил по сердцу. Чувствуя себя виноватым, он взял фотографию жены, поднес к глазам. И вдруг… Прежде чем он понял, что случилось, — стало темно. Ему казалось: он услышал звон разбитого стекла после того, как погасла лампа. В разбитое окно задувал ветерок.

Или у стрелявшего дрожали руки, или он бил наугад: весь заряд крупной дроби впился в припечек.

Орина ничего не могла понять спросонок. Несколько минут она лежала оцепенев. Наконец, сползла с кровати.

— Андрей, Андрюша! — хрипло позвала она.

Батов не откликнулся. В приоткрытую дверь через разбитое окно тянул сквозняк.

Орина решила, что постоялец убит. Она вскрикнула дико и страшно, несвоим голосом.

Вбежал Батов.

— Мамаша! Мамаша! Ничего, не волнуйтесь, — натолкнувшись в темноте на Орину, заговорил он. Поднял и усадил ее на стул. Зажег спичку. Первое, что бросилось ему в глаза, — это кровь на фотографии Лизы. Он хотел зажечь лампу — стекло было разбито. В темноте свернул венчик с горелки и подставил зажженную спичку к черному гребешку тесьмы. Полосы света и теней заколебались вокруг. Все было не настоящее, похожее на сон.

— Почему кровь? На лице Лизы? — и думая, что это ему показалось, Андрей медленно провел рукой по лицу, потрогал глаза. Над бровью остро кольнуло. Это был осколок стекла, занозой впившийся под кожу.

Следы от окна петляли по огороду, вели на Бызуху, затем круто заворачивали в Важенинский край.

Трех старших братьев подняли с постели, Спири Малушко не было дома. На вопрос: «Где хозяин?» Спиридонова жена, небольшая, с острым лисьим рыльцем женщина, ответила:

— Я за своим мужиком не бегаю!

Но было видно, что она и сама была встревожена отсутствием мужа. Около дома поставили тайный караул. Ждать пришлось недолго.

Спиря вошел во двор, покачиваясь и мурлыча веселую песенку про попа и барыню.

Было дико видеть человека таким беспечным вскоре после того, как он пытался убить.

Его схватили.

— Караул! — закричал он. — Грабю-ю-т!

Увидев вокруг себя комсомольцев, он дико вытаращил глаза:

— Чего вы, братцы?

— Где ты был сейчас?

— Я? Я? — Спиря хихикнул. — Какой вы мне спрос? Где был, там меня нет.

— В ГПУ скажет! — мрачно, вздрагивая в нервном ознобе, пообещал Миша Фролов.

Спиря часто заморгал.

— Гепеу домашнее? Хе-хе! Оно у меня строгое!

— Не ломайся, — строго сказал Миша. — Где был?

Спире вдруг стало жарко.

— Робята! Ну… Вы только бабе не говорите… Ей-богу! Она у меня хворая. Так я… Ну… У Верки Онисьиной был…

— Брешет! — сказал кто-то.

— Глаза замазывает!

— Веди!..

Спирю повели.

— Вот те крест! Ей-богу. Да что вы, робята… — бормотал он, слабо сопротивляясь.

До вызова милиции все четыре брата были задержаны.

Андрей не обратил внимания на стеклянную занозу, да первое время он и не чувствовал боли, но, когда все немного успокоилось, острая режущая боль над бровью стала нестерпимой. Дав кое-какие указания Клягину и Сыроваровой, Андрей поехал в медицинский пункт леспрома.

Но события этого дня еще не кончились. Вернувшись из леспрома, Батов увидел такую картину.

Около двора Василия Гонцова и у базановских пригонов ругались колхозницы, мычали коровы, бегали куры, разбрызгивая лужицы. Куриц ловили. Рыжий ощипанный петух сторожихи Анисьи сидел на заборе, потряхивая белым, отмороженным гребнем, и протестующе кукарекал. Старый баран с единственным позеленевшим рогом дико блеял, встряхивая тощим курдюком. На дороге валялись колеса, сохи, бороны. Разбитая сеялка Базановых щерилась развороченными сошниками. Максим Базанов, дергая за челку шершавого жеребенка, орал: