Иван Коробейников - Голубая Елань

«Ха! Какой ералаш! — думал Василий. — Ведь вот она, корзина — предмет, вещь. Легкая, из прутьев. Стоит тут, и хозяину весело. А возьми ее ширмач — взревет. Ей-богу, взревет! Мне не жаль, вот тому, кривому, не жаль. Всем ничего, а хозяину — до зарезу жалко. Вот… А они хотят, чтобы все одинаково. Какая же тогда радость будет?».

За окном внизу заливисто пропел свисток. Задевая колени пассажиров, пробежал кондуктор. Василий встал и пошел к выходу.

На перроне не было никого. Один начальник станции, закрывая красными ладонями зябнувшие уши, стоял у колокола, переминаясь с ноги на ногу. Шевелились от нетерпения его рыжие бухарские усы.

Лязгая колесами, поезд тронулся. Как белое петушиное перышко, обозначился на небе молодой месяц. Первой звездой вспыхнул в хвосте поезда красный фонарь. Он мигал, поминутно закрываемый ветвями берез, и, наконец, скрылся совсем. Стало тихо. Даже, казалось, слышно было, как лопаются на тополях янтарные почки.

Гонцов жадно потянул ноздрями вечерний воздух и сморщился. Где-то палили свинью. Он сорвался с места и торопливо зашагал вдоль путей. Между рельсов стояла вода. Василий обогнул водокачку и, минуя пакгаузы, вышел на обомшелую от навоза дорогу.

Дом Батищева, обнесенный конюшнями, стоял на площади, против бывшего волостного правления. Василий издали узнал его по вырезанному из железа петуху-флюгеру, который, щетинясь колючими перьями, скрипел, задорно поворачиваясь по ветру. Он точно охранял хозяйское добро.

Широкие тяжелые ворота были уже на засове. Василий потянулся к окну и осторожно постучал в наличник. Во дворе у ворот кто-то вздохнул и тихо спросил:

— Кто такой?

— Я, Гонцов.

Загремел засов. Тяжелые ворота приоткрылись, впустили гостя.

— Поздно ты, Аристархыч, — сказал Батищев. — Константин-то Васильевич уехал. Часок тому назад…

— Опоздал, — буркнул Василий и злобно выругался. — Сопляк! Отец теперь пешком иди…

— Он говорил, дела у него, — весело объяснил Батищев. — А насчет подводы — позвонить можно. По телефону.

Гонцов вошел в кухню, поздоровался с хозяйкой и, не раздеваясь, сел на лавку. Ему вдруг захотелось как можно скорее попасть в Застойное.

— Раздевайся! — предложил Батищев.

Это был старичок с заячьей губой, с выбритым подбородком. От него пахло мокрым птичьим пером.

— Нет, я домой, — отозвался Василий, однако не двинулся с места.

Хозяйка загремела самоварной трубой.

— Ночуй, — безучастно сказал Батищев.

Он сел против гостя, касаясь руками его колен. Василий, угадав, что Батищеву не хочется оставить у себя гостя, подумал с озлоблением: «А вот и останусь. Ха! Нарочно останусь!».

Батищев будто прочитал его мысли. Вяло пошевелился и сказал:

— Ну, раздевайся. Чайку попьем. Скажу тебе две новости.

— Какие?

— Может, для тебя и не новости. Из города ведь ты, а там народ умный. — Его усы чуть пошевелились. — Только правильные-то вести всегда снизу идут.

Василий поднялся с лавки и медленно разделся. Хозяйка собирала на стол. Василия удивило обилие мяса — шел великий пост.

— Не ешь? — кивнул Батищев.

— Нет.

— Ну, не ешь, постуй, за тебя другие съедят! Теперь, что съедено, только то и наше.

— Что за новости? — после тяжелого молчания спросил Василий.

— Ну вот тебе сразу и выкладывай! — Потное лицо Батищева блеснуло хитрой улыбкой. — Ты как съездил в город-то? Хлопочешь?

— Мне чего хлопотать? Я по болезни ездил.

— Болезнь теперь у всех одна. Как последнее с торгов пустят, — в постель слягешь. Последняя-то рубаха к мясу приросла.

Василий перестал есть и положил руки на стол:

— Слыхать?

— Слыхать.

— Чего?

— Я тебе говорю, две новости скажу…

— Я загадки разгадывать не востер, — буркнул Гонцов и, качнувшись всем телом, стал подниматься из-за стола.

— Сиди, сиди! Скажу! — Батищев положил руку на его плечо. — Видишь, какое дело: раскулачивание в районе назначено. Вот.

— И в Застойном?

— А ты думал — в другом государстве оно?.. Тебя первого за жабры! — Батищев неожиданно весело засмеялся. — Вот тебе первая новость. Хороша?

Василий с трудом сказал:

— У меня справка…

— Билет на тот свет…

Василия словно что-то подхлестнуло.

— В первую голову тебя… — сказал он жестко.

— И меня, — согласился хозяин.

Его спокойствие удивило Василия.

— Что будешь делать-то? — спросил он.

— Места везде хватит.

— Уедешь?

— Ясно.

— А это все?

— Так не брошу. Продам!

Тут Гонцов вспомнил городскую толкучку, и ему стало страшно. За окнами кто-то прошел, тихо шурша снегом. Батищев на мгновение замер, прислушался и, понизив голос, прошептал:

— Коней-то я всех спустил… Всех до единого. А их, говорят, порезали на колбасу.

Василий представил себе, как ел веселый пассажир колбасные колесики, и его затошнило.

— И рогатых всех, — продолжал Батищев. — Видишь, сколь мяса? Ешь — не хочу! Вот тебе и вторая новость.

Он посмотрел на гостя и пренебрежительно сказал:

— Вот как, умная голова, делают!

— Тебе дорога, а мне другая, — Василий встал и, не поблагодарив, начал одеваться.

— Куда ты? Ночевал бы.

— Нет.

— Так и пойдешь в ночь?

— А где он, день-то? — зло спросил Василий.

Он шел всю ночь бездорожьем и впрямь, как волк, одному ему ведомыми тропами. Вода местами поднималась почти до колена. Она проникла даже в добротные сапоги Василия, и он чувствовал между пальцами отвратительную слизь.

За дорогу укрепилась мысль: продать Костин сруб Максиму Базанову. Василий прямиком отправился к нему. В дверях встретил Марфу. Та шла доить корову, но, должно быть, необычен был вид гостя — подойник выпал из ее рук и покатился с крыльца.

«Ха! Вот я какой!» — подумал Василий и хрипло спросил:

— Максим дома? — Он еле стоял на ногах.

Марфа молча провела его в избу. Тут же и произошел торг. Сошлись на сумме в триста двенадцать рублей. Печатая мокрый след, Василий подошел к иконе и размашисто перекрестился.

— Господи благослови!

В это утро, впервые за последние два года, дед Быза слез с полатей. Он наполнил избу крепким, словно нашатырный спирт, старческим запахом. Лысина его блестела, как облупленное яйцо. Морщинистое маленькое личико, утонувшее в клочковатой бороде, подергивалось в беззубой улыбке. Он сам отсчитал деньги.

Подавая пачку Василию, он придержал ее в руке и весь дрогнул, когда Гонцов, оставляя на деньгах мокрые пятна, сунул их куда-то за ворот, будто проглотил. Максим молча смотрел на отца, дивясь тому, как держится его голова на тонкой шее.

Василий уже взялся за скобку, как вдруг Максим произнес:

— А вот Чирочек домашности попустился.

— Чего? — не понял Василий.

— Говорю — домашности попустился. Уехал той ночью. Утром зашла к нему Анисья, а у них открыто. Шаром покати.