Иван Коробейников - Голубая Елань

Василий не дослушал. Рванул дверь и вышел во двор. Дед Быза, не замечая растерянности сына, тенорком дребезжал:

— Ах ты, мать честная! Дом-то у нас какой будет! Терем теремом! — Он поддергивал сползающие штаны и слепо смотрел на Максима. — Наличники делать грязновцев найми. У-ух! Дотошный народ! Грязнушинские наличники на всю Сибирь первые. Вензеля с сарафанами на наличниках.

Дом… Крестовый, с железной шатровой крышей, с кружевными подзорами по карнизам, с петухами на решетчатом гребне. Радугой сияют резные наличники и полукругом замыкают полуциркульные окна. В окнах стекло, как воздух. У створок — прохладные под рукой, синие, как небо, стеклянные скобки. Ступи через порог, и широкие лавки сами приглашают: «Садись!». Тяжелый стол несет на своей спине, чего не унести и пятерым дюжим мужикам. Иконный блеск, стулья под орех, зеркало. По круглой печи, обитой железом, золотые звезды… За окнами метель, а в горнице — уши жжет. За окнами грязь, а в горнице — чистота. За окнами ветер, пыль хрустит на зубах, а в горнице не шелохнется кисейная занавеска.

Вот он, дом, о котором мечтал дед Быза.

Максим радовался. Но рядом с этой радостью шла тревога: Колька, даже после того, как намылили ему голову за Шимкины окна, не пришел домой. А крепко надеялся на это Максим!

Колька, пока отец был в колхозе, забегал изредка, но каждый раз на материнские слезы отвечал:

— Отвык я от дому. Жизнь вон какая пошла. Коммуна!

Однажды Максим, встретив Кольку на улице, подумал: «К Фроське, мерзавец!» — и задержал сына за хлястик пиджака:

— Ты что? Своих не признаешь? Куда?

— Своей дорогой, — непринужденно ответил Колька.

— Молоденек ты своей дорогой ходить. Кабы не заблудился.

— Ничего.

Максим насупился.

— У вас как теперь ячейка-то?

— А ты чего комсомолом интересуешься? Вступить хочешь?

— Не скалься.

— Я и не скалюсь.

— То-то, — Максим, сдерживая себя, понизил голос: — Ты, Колька, брось. Ну, подурил и будет. Выйдем из колхоза, будем жить единолично. Женись. Бери, кого хочешь! А-а?

В голосе Максима дрогнули слезы. Это тронуло Кольку. Он хотел было сказать отцу что-то ласковое, но именно в эту минуту заиграла Петькина гармонь, и Колька отвернулся, пошел прочь, затянув во всю глотку:

Максим, сдерживая гнев и боль, пошел в противоположную сторону.

На припухшей тополевой ветке у избушки тетки Орины засвистал искристо-черный, как кусок антрацита, первый скворец.

— Ах ты, касатик, — тепло улыбнулась тетка Орина, выйдя на улицу. — К родному гнездышку прилетел. Скоро и мой Ваня вот так же прилетит.

Исполнился уже месяц, как Ваня уехал на курсы трактористов. На этот раз Орина не страдала в разлуке с сыном. Она знала, что Ваня скоро вернется и будет работать трактористом. И дома было не так тоскливо: Орина чувствовала, как заботится о ней Батов, и привязалась к постояльцу.

— Душевный человек, — говорила она соседкам. — Уж такой душевный. Такой простой, будто век в деревне жил. Только редко дома бывает. Все дела, все дела. Во все вникает.

А Батов, действительно, редко приходил раньше двух-трех часов утра. Теперь, когда его избрали председателем колхоза вместо Кокосова, не оставалось ни минуты свободной.

Ночи уходили на буйные, крикливые собрания, на уговоры, на дерзкое заглядывание вперед. Уходя последним, Батов настежь откидывал дверь. В контору врывалась весна, нежный запах подтаявших трав. Утро поднимало огненную голову. Батов выбирался на берег Кочердыша.

«Красота! — думал он. — И жизнь человека должна быть красивой!»

После такой прогулки он целый день чувствовал себя легко. Шутил с Ориной:

— Заварил кашу — не жалей масла! Заживем скоро, мамаша.

— Хорошо? Мне бы дожить!

— Доживем. Безусловно. Нам только посеять вовремя да хорошенько. А там…

Но, говоря так, Андрей знал, что посеять хорошо и в срок будет очень и очень трудно. Дела в колхозе выправлялись медленно. Особенно остро стоял вопрос с тягловой силой и продовольственным хлебом. Район не возражал против решения колхозников сократить норму высева с восьми до шести пудов на гектар, но и не утверждал это решение. К тому же создавшаяся экономия все-таки не обеспечивала потребительских нужд колхоза. Лошади едва таскали неуклюжие, большие и тяжелые, будто прозеленевшая медь, копыта.

Полезли по Застойному слухи, что посева не будет, что кони на общем дворе заболели какой-то неизлечимой болезнью, что Батов ждет только каких-то распоряжений из центра, чтобы распустить колхоз. Об этом же кричали на собраниях.

Выходцы из колхоза требовали обратно свои семена.

— Сеять-то вы будете? — спрашивал их Батов.

— Будем.

— Ну вот. Когда снег стает, тогда и семена получите. Семена ваши сохранятся в лучшем виде. Сторож к ним поставлен.

— Ты, товарищ уполномоченный, заботу о нас оставь, — мрачно говорили единоличники. — Дома-то оно надежнее.

Зачинщиком всегда был Базанов.

В колхозе не хватало плугов, борон. Хомуты, седелки, постромки, вожжи были разбиты, порваны, растасканы, и только ненужная рухлядь валялась на конном дворе.

Батов решил обойти дворы колхозников, чтобы произвести полный учет. Для этого в ближайшее воскресенье он захватил с собой Мишу Фролова и Нину Грачеву, комсомолку-учительницу, присланную вместо Вадима Шарапова.

Грачева вошла в жизнь Застойного незаметно и прочно, будто жила в нем всегда. Как-то, сходя с крыльца сельсовета, Батов встретился с ней, и она показалась ему подростком. Он посторонился, уступая дорогу. Девочка остановилась. Она, видимо, шла очень быстро и запыхалась. От нее веяло простодушной веселостью. Вздернутый подбородок ее был по-детски округл и розов.

Она первая спросила:

— Вы Батов?

Андрей кивнул головой.

— А я вас искала. Мне сказали, вы в колхозной конторе, а там какой-то низенький человек с усиками «бабочкой» говорит: «На конном дворе». Я туда… Ух! Устала. А вы вот где! Ведь совсем немного, и я бы вас не захватила. Правда?

— Безусловно. Я сейчас уезжаю.

— Так это вам лошадь запрягали?.. А я — учительница, к вам. Меня послал райком комсомола. Я ведь член бюро райкома комсомола… Но вы меня можете звать просто Нина.

И только тут Батов заметил, что у этого подростка лоб пересекает упрямая, тонкая, как иголочка, бороздка.