Иван Коробейников - Голубая Елань

— Благослови, тятенька, — буркнул Максим.

— Бог благословит.

Не оглядываясь, Максим вышел на улицу. Открыл ворота. Еще раз ощупал карман, тут ли деньги на задаток.

Лошадь сразу же взяла рысцой.

Максим рассчитывал начать стройку после сева. Мысль о доме не давала ему покоя. Пришли бы сейчас звать в артель — кусаться бы стал, а не пошел. Ночью крался в амбар, вынимая половицу, на ощупь черпал в пудовку овса. Чуя хлебный запах, кони ржали тихонько, отрывисто.

Когда они, устав жевать, затихали, Максим шел к срубу. Ходил вокруг, вымеривал, высчитывал. Утром говорил Марфе:

— Думаю, сажен на десять податься. Тут, супротив школьного сада, место высокое.

— По мне хоть где, — сердито гремела ухватами Марфа.

С полатей свешивалась борода деда Бызы.

— Ты у меня совету спроси. Баба чего? А я согласен. Место доброе… Веселое место, на полдни.

— Ты бы хоть помолчал, — обижалась Марфа. — Веселое… Всю зиму из избы не бывал, в шайку гадит, а туда же!

Тес на отделку был уже заготовлен. Мох еще давно приглядел в Спирином болоте дед Быза и теперь сам готовился собирать его:

— Ты, Максимка, не того… Я же еще, у-у! Надеру моху-то. Там его, — только приезжай, возов двести будет.

В Грязновку Максим приехал к обеду. Тридцать пять верст лошадь выдержала легко, даже не вспотела. У встречного мальчишки Максим спросил, где живет Кузьма.

— Кузя? А его нет.

— Где же он?

— В коммуне «Путь Ленина». Ферму под коров делает. За две тыщи подрядился.

Максим, выругавшись, поехал улицей. По обе стороны возвышались дома с крылатыми наличниками, створчатые ворота с резными орлами — дело Кузькиных рук… Максим не знал, верить мальчишке или нет. «Врет, поди, парень!». У лавки спросил мужиков. Оказалось, верно. Максим повесил голову.

— Эка незадача… Как теперь?

— На что тебе Кузю? — выступил из толпы высокий, как телеграфный столб, мужик.

Максим сразу заметил, что у него разные глаза — один голубой, другой черный. Лицо у мужика было хитрое, смешливое.

— Мы скрозь плотники, — объявил он, подмигивая черным глазом, — не хуже Кузи. Хотя бы вот я, слыхал Аверьяна? Аверичкой зовут!

— Слыхал.

Аверьяна браковал дед Быза: «нечист на руку, того гляди, обманет».

— Ну вот. Тебе чего? Дом строить?

— Дом.

— Какой?

— Крестовый, крыша на четыре ската, шатром.

— Какая цена?

Максим лениво потянулся и поднял кнутовищем шапку. С Аверьяном не хотелось и торговаться. Все же спросил:

— Ты сколь запросишь? Твоя работа — твой запрос.

— Чем крыть-то?

— Железом надо бы, да не запас… Тесом будешь.

— Единолично пробиваешься?

— У нас есть колхоз, а я по-старому склонен.

— А-а! — Аверьян подошел к телеге. — Ну, ладно. Не езди никуда. Кузи нет, а лучше меня все равно не найдешь. И дешевле… У Кузи только слава одна, а вот спроси у мужиков, чья работа тоньше.

Мужики загалдели:

— Аверьян — дока!

— Он уж сделает…

Максим стал рядиться. Сошлись на трехстах семидесяти восьми рублях, приварок Максима, хлеб свой. Задаток — сто тридцать рублей. Магарыч после ряды — четверть водки.

В ночь на вербное воскресенье ударил с южной стороны мокрый ветер. Он раскачал на Кочердыше перламутровый лед, и косяки диких уток кинулись в полую воду. Они зашуршали по камышам, забулькали. Заквакала гагара-лысушка, подставляя солнцу будто сметаной намазанный лоб. Острым крылом полоснула по небу белая чайка. Из глубины неба полилось на землю волнующее журавлиное курлыканье.

К этому времени в колхозе «Дружба» был отремонтирован весь инвентарь, просортированы семена, обучены коровы. Выезд в поле назначили на двадцать пятое апреля, в «великоденную» пятницу. Колхозники запротестовали.

— Не поедем!

— Знамо, какой расчет. Тут — светло Христово воскресенье.

— Религию не нарушай!

— Мы в эти дни отродясь не сеяли.

— В весну один день год кормит!

— Год? Раньше праздники справляли, а хлеба побольше было, — сказал Софрончик, закручивая козью ножку.

— У тебя. Да у тебя собаку выманить было нечем!

Грянул смех.

Батов только этого и ждал. Когда смех улегся, он, все еще улыбаясь, спросил:

— Ну как, прочистили горло?

Колхозники молчали.

— Ладно. Стало быть, все… Хорошо собрание! Давайте поговорим как следует. О религии вы тут кричали напрасно. Это дело ваше, частное. Но коллективное дело от него страдать не должно. Безусловно. Да и велика ли беда не попраздновать? Хромых правильно сказал: весенний день год кормит. Отсеемся, тогда дело наше. Такой праздник завернем — небу жарко! А теперь… как бы к пятнадцатому мая сев закончить!

Батов говорил долго, стараясь не задеть религиозное чувство верующих. Он выбрал одного такого — маленького, с редкой бородкой, под которой видны были розовые рябины, спросил:

— Ну вот ты как думаешь, отец?

— Я-то? Я думаю… Оно конешно…

Мужик побагровел и растерянно замигал седыми ресницами.

— Стало быть, согласен в пятницу?

— Да ведь оно, как сказать… Кричали тут. Только надсада голосу! Напрасно, выходит, кричим.

— Напрасно?

Мужик улыбнулся.

— Напрасно. Бедноте николи праздника не было. Так вот, как я, значит, и думаю, — он с трудом передохнул. — Я вот и говорю… Согласен я.

— Значит, будем робить? — поднимаясь, вздохнул Калюжонок и потер каракулевую бородку.

В углу кто-то проворчал:

— Егорий говаривал: есть двои семена, сей до меня. А у нас одних нехватки…

Его уже никто не поддержал.

В пятницу утром на поле выехали обе бригады.

На широких телегах — «одрах» лежали плуги, подняв к небу козелки с черными подпалинами у туго завинченных гаек. Щетинились бороны. Коровы послушно стояли, привязанные к задкам. Антипа, то и дело поправляя сбившуюся шапчонку, суетился вокруг телег. Он покрикивал на Софрончика, в чем-то убеждал Калюжонка, мимоходом шутил над Семеном. Все осмотрит, чуть ли не понюхает, — и бежит дальше.

— Вы у меня бороните на совесть! — кричал он ребятишкам, — в три следа! А то я вас знаю, только песни задуваете.

Бороноволоки авторитетно отвечали:

— Да мы же не впервой! В хозяйстве робили.

Все ждали красную агитповозку, которую организовал Клягин. Она выехала из двора колхозного правления. Правил Семен Шабалин. Он сидел прямо, не шелохнувшись, только голова его вздрагивала на тонкой шее. Над повозкой развевалось малиновое знамя.

На крыльце сельсовета стоял Леонид Кокосов. Мимо пробежал Клягин, и Леонид остановил его:

— Ишь торжественно как.

Клягин перекинул из руки в руку тяжелый портфель.

— Весело живем. Только музыки не хватает…

Он похлопал себя по груди, по бедрам и положил портфель на ступеньку крыльца.

— Чуть было не позабыл!