Кирилл Столяров - Разные люди

— Вы… Как вы смеете так грязно врать?

— Я, Дмитрий Вашапидзе, смею врать? — Он дернул носом и выпучил глаза. — Да я никогда не вру!

И он, не особенно затрудняясь в выборе выражений, выложил Тане то, от чего она остолбенела, а ее руки бессильно повисли вдоль тела. Вашапидзе начал с перечисления полученных ею подарков, точно называя суммы, потраченные Гурамом, а в заключение привел такие подробности, касающиеся привычек и темперамента Тани, что она буквально опешила от навалившихся на нее отчаяния, стыда, ужаса и презрения ко всем на свете, включая самое себя.

Между тем Вашапидзе, превратно истолковав ее состояние, вытащил из брючного кармана пакет, завернутый в газету, извлек оттуда пачку денег, отделил сторублевку и, на ощупь проверив пальцами, не прилипла ли к ней вторая, величавым жестом запихнул ее в Танину сумку.

— Вот тебе первый подарок, девочка! — назидательным тоном проскрипел он, подойдя вплотную к Тане. — Будешь старательной, я тебе много чего подарю. Гурам — мальчишка, а Мито Вашапидзе — настоящий мужчина. Чтоб ты знала, кахетинцы — самые неистовые мужчины, лучше не бывает!

Таня не шелохнулась.

Вашапидзе счел ее молчание за знак согласия и, для удобства приподнявшись на цыпочки, принялся обеими руками расстегивать пуговицы на Танином платье. Толчком отбросив от себя Вашапидзе, она выхватила из сумки сторублевку, плюнула на нее и с маху припечатала к его вспотевшему лбу.

— Сволочи, чтоб вы все передохли с вашими проклятыми деньгами! — срывающимся голосом крикнула Таня и бросилась вон из номера.

Она не помнила, как добиралась до дому, и всю ночь не смыкала глаз. «Сволочи, сволочи, сволочи! — без устали твердила Таня в мокрую от слез подушку. — Какие же они сволочи! А самая мерзкая, самая законченная сволочь — это Гурам, будь он проклят на веки вечные! За что мне наплевали в душу? Разве я виновата в том, что в моей жизни все пошло вкривь и вкось? Что я ему сделала плохого? В чем провинилась перед ним? За что же он так жестоко унизил меня? За что?!» Она представляла себе лицо Гурама, вглядывалась в знакомые черты, пыталась понять, что побудило его к оскорблению, и не находила сколько-нибудь вразумительного ответа. Только под утро ей стало ясно, что, фигурально выражаясь, она ломилась в открытую дверь. Разве Гурам, Вашапидзе и им подобные — люди? Нет, нет и еще раз нет! Во все времена человеческое общество с осуждением относилось к издевательству сильного над слабым, а тем более над беззащитным, но эти сволочи свысока поплевывают на правила морали! Они, должно быть, испытывают особое, утонченное удовольствие, когда им выпадает случай использовать человека, как заблагорассудится, а потом не просто отбросить, — но и непременно унизить, показать ему собственную ничтожность, наивность, глупость и дурацкую, непростительную доверчивость в кривом зеркале их павианьих шуток? Разве у них есть хоть какое-нибудь право считать себя мужчинами? Черта с два! Они просто-напросто мерзавцы, притворяющиеся людьми ради постановки грязных спектаклей вроде того, какой в недобрый час выпал на ее долю!

Оба выходных дня Таня мучилась, попеременно то распаляясь, то застывая в каменной неподвижности, ни за что ни про что отшлепала подвернувшуюся под руку Иринку, вогнав ее в слезы, и в довершение всех бед нагрубила матери, силившейся защитить внучку.

— Ничего, как-нибудь проживу, — неустанно твердила она сквозь зубы, — Как-нибудь проживу…

По понедельникам рабочий день в лаборатории технико-экономических обоснований начинался с продолжительного проветривания служебных помещений. На то была достаточно веская причина: за два дня и три ночи из трухлявых стен деревянного дома, прежде принадлежавшего химикам-органикам, выделялось столько запахов, что их ударное действие представляло очевидную опасность для здоровья скромных пахарей экономической нивы. Поэтому Таня ничуть не удивилась, застав в коридоре разбившихся на группы женщин, которые оживленно обсуждали — кто моды на предстоявшую зиму, а кто достоинства и недостатки разнообразных диет, позволяющих избавиться от лишнего веса. Таня поздоровалась с ними и, не задерживаясь, поднялась наверх, где и обстановка, и темы разговоров носили совершенно иной характер. Уже на лестнице из густой пелены табачного дыма до нее донесся бодрый голос Юшина:

— …боровинка, анис, розмарин. А антоновка у братана — ну всем на загляденье! Нагрузилися мы, как говорят на флоте, по самую ватерлинию и аж семь километров пехом перли до электрички. И не тащилися, как калеки, а вышагивали размашисто, по-суворовски, ровнехонько семьдесят минут. Я по часам засек. И с Ярославского вокзала к себе на Хорошевку — тоже не фунт изюму. Дома прикинули на напольных весах и подивилися: хотите верьте, а хотите нет, только мешок у сынка потянул полтора пуда, а мой — два с четвертью!

— Я, пг’изнаться, не вег’ю, — скептически заметил Добкин.

— Какой мне расчет врать? — с обидой спросил Юшин и, увидев Таню, почтительно сказал: — Наше вам, Татьяна Владимировна!

Тананаев отреагировал на ее появление сухим кивком, а Добкин склонил голову в глубоком поклоне и с едва заметной иронией поддел Юшина:

— Федог Юг’ьевич, вы манкиг’уете: овощной базой по мотивам хг’онического г’адикулита, а тут запг’осто поднимаете тяжести и устанавливать г’еког’ды по ског’остной выносливости. Пг’остите, не вег’ю.

— Чудной ты, Добкин! — Юшин сокрушенно покачал головой. — Старей меня годами, а чистое дитя, пустяшных вещей не понимаешь. Заладил: база, база. Да гори она синим огнем, твоя база! Мы на пару с сынком на горбе на своем ту антоновку перли от братана с Хотьково не для шутки ради, а для нашего семейного интереса. Мы днями капусту солим, а антоновское яблочко там ух как к месту! Зимой, бывает, придешь из баньки, примешь стопаря, заешь капусткой хрустящей с тем самым яблочком, и — ё моё! — душа горит. Разве ты способный все это понять, Добкин?

Юшин махнул рукой и громко рассмеялся, а хмурый Тананаев с презрением покосился на него, потушил окурок и сказал Тане:

— Вот, полюбуйся! Раздулся и с утра всех нас поучает. Мы, мол, безмозглые дурни, а он великий умник и никому не позволит сесть на себя верхом.

— Небось завидуешь мне, Левик? — беззлобно спросил Юшин.

— Еще чего! Не надейся! — отрубил Тананаев и вприпрыжку спустился вниз.

Таня достала из сумки пачку «Явы».

— Левик тоже меня не понимает… — Юшин предупредительно поднес Тане зажженную спичку. — Пропылился я в вашем дохлом заведении, Татьяна Владимировна. Тесно мне у вас, развернуться негде. Я, понятное дело, кажный божий день держу кукиш в кармане. Ишь чего захотели, заразы, чтоб я с моим-то опытом руководящей работы заделался рядовым исполнителем. На-кось, выкуси! Я еще потружуся на высоких горизонтах!