Михаил Шитов - Свидания в непогоду

— Что у вас там такое случилось?

— Я не хотел говорить вам, Андрей Михалыч, но Петро и в Гришаках запивал. Перед людьми стыдно было, — ответил Шустров.

— Нет, я о другом… Как вы не подумали, откуда и каким образом Петро достал ремни?

— Раз виноват, значит должен был как-то распутываться, — сказал Шустров. — И потом, честно говоря, я и сейчас не уверен: не на наших ли ремнях он капитал наживает — и в буквальном и в переносном смысле. Пить-то надо…

У Лесоханова дрогнул подбородок.

— Ну, знаете ли… вы это бросьте!.. С таким представлением о людях далеко не уедете.

— Далеко я, Андрей Михалыч, не собираюсь. А то, что вы пьянице потворствуете, — это факт.

Лесоханов качнулся, скрипнув стулом. На висках его выпукло обозначились вены.

— Не пойму, право не пойму, что вы за человек, — произнес он негромко.

— Самый обыкновенный.

— Кабы так… — Андрей Михалыч не без усилия собрался с мыслями. — Видите ли… Плохо, конечно, что Петро запивает, бьемся мы с этим. Но… может быть, вам мои слова покажутся странными, неуместными — это человек с чуткой восприимчивостью. Ведь разные есть люди: один стерпит обиду, другого она как ножом полоснет… И еще скажу (вены разгладились, но слова всё еще давались с трудом): на людей надо бы почеловечней смотреть, Арсений Родионыч. И не из вчерашнего дня смотреть, а из завтрашнего: как должен работать? Как жить?

Арсений промолчал. Обоим разговор был неприятен.

Всё привычней становилось Шустрову возвращаться в Снегиревку из поездок по району, как к обжитому пристанищу. Так после дневных хлопот приглянется иному полеводу раскинувшийся в палатках стан, и сладким покажется дымок походной кухни, и успокоительным отдых на сенном душистом матраце. Что ни говори, а гравийные дорожки поселка — надежней деревенских троп, и хотя не твоя, но знакомая постель лучше случайной койки, застеленной несвежей простыней. Приятно было к тому же сознавать, что дела выполнены, знать, что в конторе лежат для тебя письма от Муськи, и чуть волноваться в ожидании встреч со снегиревцами.

Но проходил день-другой, и всё опять представлялось будничным, тусклым, как мартовская изморосная даль над Жимолохой.

Шустров уже наверняка знал, что здесь, в Снегиревке, Лесоханов постарается не загружать его работой, связанной непосредственно с ремонтом техники и мастерскими, было достаточно других хлопотливых дел: разрешить спорный вопрос с заказчиком, спланировать технический уход за машинами, съездить иной раз в Березово на совещание, — сам Лесоханов по возможности избегал отлучек.

Вначале Шустрова настораживали такие поручения. Давно прошло время, когда он с негибкой молодой уверенностью распоряжался тем, чего сам не знал как следует. Теперь он пообтерся в народе, поднаторел в технике. Не ущемляет ли Лесоханов его как специалиста-механизатора? Но Лесоханов сам предупреждал:

— Я вас не неволю, но думаю, что так лучше… Впрочем, и мастерские от вас никуда не уйдут.

И Шустров пришел к выводу, что возражать не сто́ит: каждому свое. Мастерские, действительно, не уйдут, зато новые обязанности давали ему возможность проявлять инициативу, по-своему распоряжаться временем.

Правда, снегиревские будни не становились от этого богаче. Он мог предположить, что́ будет здесь и завтра, и послезавтра.

Утро, как всегда, начнется со столовой. Заказывая завтрак, он обменяется с Луизой, если она дежурит, несколькими полупустяшными, полузначительными фразами и отметит про себя, что эта игра в слова и взгляды глупа, банальна, но он и не придает ей большого значения. Затем до полудня он просидит в конторе за бумагами или на совещании у Иванченко. Будет несомненно нужно и интересно послушать сообщения о ремонте техники, высказать, если надо, свое мнение. После совещания в комнату к нему заглянет Климушкин — уточнить какую-то цифру и, между прочим, сообщить, что жена бухгалтера, эта каланча с усами, купила модное пальто. Он, Арсений, мрачно уставится в бумаги, всем видом показывая, что Климушкин ему осточертел. Придет Агеев спросить: нет ли «Справочника машиностроителя»? Придет за ненужной справкой Нюра, украдкой обронит одно только слово: «Когда?» И он ответит виноватой скороговоркой: «Я потом забегу»…

От Жимолохи через седловины холмов ринутся в поселок сырые промозглые сквозняки. Полетят в лицо брызги дождя, хлопья снега. Подняв воротник пальто, пошлепает он по раскисшему снегу в мастерские. Там уже с полудня понаедут председатели колхозов — проталкивать ремонт инвентаря. Людской говор будет мешаться там с грохотом металла, лязгом гусениц на площадке. Он встретит дядю Костю, покрикивающего озорно на ремонтников: «А ну, мальчики, побыстрей!»; увидит, с каким удовлетворенным видом показывает Петро гостям разбрасыватель удобрений; мелькнет под навесом сдвинутый треух Лесоханова; в обед механизаторы будут с веселым ожесточением распинать костяшки домино, подтрунивать над Малюткой, обсуждать новости. И где-то, в какую-то минуту тревожно и остро подумается ему о чем-то забытом, потерянном…

Потом наступят сумерки. Дома он подсядет к столу, переберет письма от Марии, от родни, вспомнит, что давно не писал старикам.

Вот открытка от матери — дрожит перо в расслабленной руке: «Забыл ты нас, Арсюша, совсем забыл»; вот ее же большое письмо со всеми подробностями деревенской жизни. Надо всё-таки ответить. И размахнется на страницу, а выйдет телеграфно коротко: жив, здоров, работается терпимо («Спасибо бате», — добавит иной раз), — чего еще там расписывать?

Далеко на Орловщину, к обрывистым берегам Оки, в деревню Обонянь, пойдет это письмецо. В Обоняни, в рубленом большом доме, что стоит над рекой, сухощавая женщина бережно распечатает конверт. И, забыв о доме, о делах, всё будет перечитывать несколько строчек от своего меньшого голубца. Позже вернется с поля сам хозяин — Родион Савельич. Тоже задумается над письмом, усмехнется:

«Вон как… Всё батька́ поминает».

«Что же это такое, Родя, — спросит Настасья Григорьевна, — не нравится ему, что ли, обижен на что?»

«Обижаться вроде бы не на что, — ответит Шустров-старший, — А вот есть ли у него любовь к какому делу — за это не ручаюсь».

Славна Обонянь плодородными землями, заливными лугами, а еще больше славна трудом своих жителей. Прочен рубленый старый дом у реки, но еще прочней в своей привязанности к земле его хозяин. Потому-то с тридцатых годов и стоит Родион Савельич бессменно у колхозного кормила, потому-то и носит Золотую Звезду Героя. Старшие в семье Шустровых, как и родители, знали, почем фунт лиха, а Арсений подрастал, когда уже и война отшумела и дом становился полной чашей. Неотступно мечталось тогда Настасье Григорьевне об иной для него, не крестьянской доле. Это были неясные видения старой труженицы, доставлявшие ей тихую радость: то сын представится известным артистом, то знатным ученым. А пока ему, младшенькому, лучший кусок за столом, лучший к празднику подарок из сельмага. «Не застудись, голубец»; «Дай-кось, брючки почищу»; «На парниках будешь — не больно гнись, притомишься»…