Михаил Шитов - Свидания в непогоду

«Не дело, Настасья, — хмурился Родион Савельич. — Привыкнет так-то — обленится, на шею сядет».

«Для них и живем», — отвечала мать.

Нет, Арсений не обленился, — порядок знал, за собой следил, но и лишним себя не утруждал. Он рано привык распоряжаться товарищами, и слабые редко ему прекословили, усиливая его собственное впечатление о себе как о личности незаурядной. Начиналось, как обычно, с мелочей. Открывая на домашней вечеринке консервы, уронит вдруг нож, поведет глазами по сидящему рядом: «Витька, подними!» И Витька, стеснительный дылда в очках, лезет под стол. При отце, правда, таких сцен не бывало — остерегался, а мать лишь вздыхала и укоризненно качала головой.

«А что тут особенного, мамахен, — шутил он в ответ на ее осторожные замечания. — Витька эксцентрик, ему не привыкать».

«Слов-то каких понабрался, — беспокоилась Настасья Григорьевна. — Образованный, верно, а лучше бы не говорил, не делал так»… Потом Арсений уехал в институт («Бог даст, может, по технике пойдет», — говорил отец), где-то позже работал. Писал редко, приезжал еще реже, а и приедет — как отрезанный ломоть. Теперь уж Настасья Григорьевна не помышляла увидеть в нем ни ученого, ни артиста — был бы только человеком сто́ящим, при своем деле. Но короткие письма не обнадеживали и в этом.

Дни у Арсения были уплотнены в хлопотах по ремонту техники, в разъездах, в спорах с клиентами. Но когда над Снегиревкой мерк долгий весенний день, когда в синих приостуженных сумерках тянуло запахом клейких почек, когда взбредали мысли, что там, за лесами, за долами, Мария вольна в этот час сходить в кино, к подругам, просто пройтись по городу, — одиночество томило его. В такие вечера было особенно неприятно замуровывать себя в пропахшей лавандой комнатенке.

Читая ли книгу, готовясь ли ко сну, он не мог оградить себя от чужой и по-прежнему беспокоящей чем-то жизни. За одной стеной, в кухне, позвякивал молоточком Лесоханов, за другой надрывалась в плаче Любаша. Скрипела кровать, и усталый голос Серафимы Ильиничны напевал монотонно:

и материнской силой своей уносил Арсения в забытое деревенское детство. По коридору шуршали шлепанцы, всхлипывала дверь, — это входил в свою половину Лесоханов, справлялся у жены:

— Всё плачет?

— Плачет, — вздыхала Серафима Ильинична.

— Может быть, температурку смерить?

— Ничего не надо, Андрюша. Сам-то ложись…

И снова всхлипывала дверь, тревожил монотонный напев. Ближе к ночи ребенок успокаивался, но другое смутно будоражило Шустрова.

На кухне едва слышно скрипело дерево, — Лесоханов разворачивал настольный верстачок; в чулане изредка скулила Гайка, бледный месяц высвечивал комнату, и наконец всё затихало. Раскуривая последнюю папиросу, Шустров думал, и, кажется, окончательно: нет, такая жизнь не про него. И всё же не засыпалось, как бывало, — сразу, с сознанием человека, получившего от жизни и вернувшего ей всё, что следовало.

Проще было бы уйти от этого тревожащего быта. Но дом на Лесной уже отделывался строителями, — утешала надежда на скорое переселение в собственную квартиру.

Иногда, если в столовой дежурила Луиза, он шел сюда перед самым закрытием. По углам обширного помещения свет был потушен, уборщицы составляли в пирамиды столы и стулья, мыли пол. Редкие посетители из приезжих садились в эти часы поближе к буфетной стойке, над которой ярко горела лампа. Заказав официантке ужин и бутылку пива, Арсений неторопливо ел, пил, поглядывал на Луизу. Она деловито и быстро отваживала завсегдатаев стойки, и тогда Шустров ненадолго, стараясь не мозолить глаза официанткам, подходил к буфету.

— Как выручка? — незначаще шутил он. — Охрана не понадобится?

Пересчитывая деньги, она наклонялась:

— С удовольствием. Очень нужна.

Шустров, выйдя из столовой, отходил подальше, в тень. На свету он появлялся лишь в ту минуту, когда Луиза, сдав деньги, выходила на улицу. Оглядываясь, он брал из ее рук распухшую сумку, и они шли к дому железнодорожников, где она снимала комнату.

— Кавалер… — посмеивалась она. — Что же вы не возьмете даму под руку? — И на его уклончивое «не привык» говорила с недвусмысленной усмешкой: — Не бойтесь. Никого не видно.

Встречаясь с Луизой, Шустров старался убедить себя, что интересуется ею только как своеобразным человеком. О себе она говорила ничего не скрывая, — по крайней мере так хотелось думать ему. Замужняя; муж — геолог, тюфяк, занят только своими камнями; сама по специальности зубной техник, имеет в городе квартиру. А когда Шустров спросил, почему же не работает там, в городе (он даже подсюсюкнул: такая женщина и вдруг в какой-то Снегиревке!), — она коротко, но довольно ясно ответила:

— У работников нарпита всякое бывает…

В комнате у Луизы было как на привале: пылилась неприбранная чужая мебель, на стульях, на подоконниках лежали свертки, старые газеты. Шурша бельем за ширмой, она переодевалась и выходила на свет — с ленивым изяществом женщины, рассчитанно и точно знающей, что всё, что бы она ни сделала, во что бы ни оделась, всё будет к месту. Арсений осторожно, не слишком выдавая себя, брал ее руки в свои. Перехватив их, она подталкивала его к столу:

— Вот ваше место. Сидите спокойно.

И споро, уверенно занималась хозяйством. На столе появлялись бутылка вина (из сумки, которую нес Шустров), два непритязательных стакана, хлеб, закуски. Они чокались и выпивали.

Говорить с нею было легко — ни о чем — и очень трудно. О политике, об искусстве и даже о последних газетных новостях, исключая тех, что публикуются на четвертых страницах, она имела слабое представление. «Бедный твой геолог не оттого ли ударился в камни?» Но живо и вволю она рассказывала обо всем, что видела у буфетной стойки. Чуть захмелев, Арсений ближе придвигал к ней стул. Ничего не стоило по-мужски крепко схватить ее. Шутливо он клал на ее плечо руку, она так же шутливо ударяла его по пальцам, отодвигалась. Он протягивал другую руку, и тогда Луиза вся вдруг поджималась — тронь, и развернется смаху, как пружина.

— Отстань, слышишь?.. Трус! Не верю тебе вот ни настолечко!

И в поздний час, возмущенный собой, Шустров выходил от нее. Возвращаться к Лесоханову не хотелось. «А!.. теперь всё равно!» — говорил он себе и, огибая поселок, задворками минут через двадцать подходил к трехоконному домику у водокачки.

Вытянувшись вдоль стены у крайнего окна, он дробно постукивал по стеклу. Ждать приходилось недолго: занавеска приоткрывалась, и спросонья испуганно-радостное показывалось лицо Нюры. Оправляя волосы и сбившуюся с плеча рубашку, она понимающе кивала. Шустров неслышно поднимался на крыльцо. Воровато скользила задвижка, и, минуя темные сенцы, он входил в теплую полуосвещенную комнату. Он неторопливо, как дома, раздевался, а Нюра, успев ополоснуть лицо, посвежевшая, счастливо оглядывала его: