Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Позднее произошел случай, наделавший шуму. Однажды алькальд запретил ночную ронду, узнав, что на нее собираются три соперничающие компании и может выйти драка. Вопреки запрету Пако с приятелями отправились на ронду, двое жандармов разогнали гулянье, а Пако задержали. Его повели проспаться в тюрьму, а Пако по дороге отобрал у жандармов винтовки. Правду сказать, жандармы, которые были в приятельских отношениях с Пако, не ожидали от него подобной выходки. А Пако с двумя винтовками пришел домой. На следующий день все уже знали о случившемся, и мосен Мильан пришел к Пако и сказал, что дело это нешуточное и может обернуться неприятностью не только для самого Пако, но и для всего селения.

— Почему? — спросил Пако.

Мосен Мильан припомнил, что подобный случай был как-то и в другом селении и правительство в наказание предписало на десять лет оставить округу без жандармов.

— Представляешь? — сказал напуганный священник.

— А мне и без жандармов неплохо.

— Не говори глупостей.

— Я говорю правду, мосен Мильан.

— Ты что же, думаешь, без жандармов можно удерживать людей в порядке? На свете много зла.

— Я в это не верю.

— А люди из пещер?

— Лучше не жандармов держать, а с пещерами покончить, мосен Мильан.

— Мечтатель. Ты просто мечтатель.

Алькальд не стал раздувать скандала, водворил винтовки на место и замял дело. А Пако тот случай принес славу отчаянного парня. Агеде это нравилось, хотя и внушало беспокойство.

И пришел день, когда Агеда с Пако договорились пожениться. Нравом невеста была живее будущей свекрови, и, хотя вела себя смиренно и почтительно, характерами они не очень сходились. Мать все твердила Пако:

— Тихий омут. Осторожно, сынок, она — тихий омут.

Пако отделывался шутками. Ясное дело, материнская ревность. Как и положено жениху, он выходил на ронду ночью, а накануне для Святого Хуана засыпал цветами и зелеными ветками все подоконники, дверной порог, крышу и даже трубу в доме своей невесты.

И свадьба получилась такой, какую ожидали. Пир горой, музыка, танцы. Еще венчание не начиналось, а у многих белые рубахи уже пестрели винными пятнами — крестьяне упрямо пили вино только из бурдюков. Жены пытались их отговаривать, но те знай смеялись и твердили, что напоят рубахи допьяна, а потом отдадут их бедным. Этой прибауткой — мол, отдать бедным — они тешили себя, убеждали, что сами-то они, конечно, не бедные.

Во время венчания мосен Мильан обратился к жениху и невесте с маленькой речью. Он вспомнил, как крестил и конфирмовал Пако, вспомнил первое причастие. Зная, что жених и невеста не слишком тверды в вопросах религии, он напомнил им, что церковь является матерью для всех и источником не только земной, скоротечной жизни, но и жизни вечной. Как всегда бывает на свадьбах, некоторые женщины плакали и звучно сморкались.

Мосен Мильан сказал еще и много других вещей, а закончил следующими словами: «Сей смиренный слуга Господа, благословлявший ваше ложе при рождении, ныне благословляет ваше брачное ложе и, если Господу будет угодно, в назначенный час благословит ваше смертное ложе. In nomine Patris et Filii [32] Во имя Отца и Сына… ( лат. ) …»

Пако решил, что насчет смертного ложа было сказано не к месту. Ему вдруг вспомнился предсмертный хрип бедняка, которому он давным-давно, мальчишкой, носил святые дары. (То был единственный раз, когда он видел смерть.) Но в такой день зачем вспоминать грустное…

Венчание окончилось, и они вышли из церкви. В дверях их поджидали человек пятнадцать — все с гитарами и бубнами — и заиграли во всю мочь. А на колокольне тоненько отзванивал самый маленький колокол.

Какая-то девушка, прижимая огромный кувшин к бедру, при виде свадебной процессии сказала:

— Всякая себе пару находит, и я, глянь-ка, тоже не одна!

Процессия направилась к дому жениха. Матери новобрачных не переставая плакали. Мосен Мильан быстро переоделся в ризнице и тоже пошел на праздник. Неподалеку от дома жениха ему повстречался принаряженный сапожник. Сапожник был низенького росточка и, как почти все его товарищи по ремеслу, широк в бедрах. Мосен Мильан, со многими бывший на «ты», сапожнику всегда говорил «вы». Он спросил сапожника, был ли тот нынче в доме Господа.

— Вот в чем все дело, мосен Мильан. Если этот дом — Господа, то я недостоин туда ходить, а ежели нет — то что мне там делать?

Но, прежде чем пойти дальше, своей дорогой, улучил момент и сообщил священнику необычайные вещи. Сказал, что знает от верных людей: в Мадриде король зашатался, а коли он упадет, то много чего еще упадет вместе с ним.

От сапожника попахивало вином, и потому священник не придал значения его словам. А сапожник со странной радостью повторил:

— В Мадриде готовится заварушка, господин священник.

Может, в том и была доля правды, да сапожник имел славу человека с длинным языком. И равняться с ним могла одна Херонима.

Повадками сапожник походил на старого кота, он никому не был другом или недругом, но разговаривать — разговаривал со всеми. Мосен Мильан вспомнил, что газета, выходившая в главном городе провинции, не обнаруживала никакой тревоги по поводу происходящего в Мадриде. Право же, он не знал, что и думать.

Священник смотрел на торжественных новобрачных, на шумно ликующую молодежь, на сдержанно веселящихся стариков. И ни на минуту не переставал думать о том, что сказал сапожник. Сапожник надел костюм, в котором, по его словам, был на собственной свадьбе, и от костюма пахло камфорой. Сейчас вокруг него толпились шесть или восемь гостей, все те, кто мало привержен церкви. Должно быть, он рассказывает им, думал мосен Мильан, о скором падении короля и о том, что в Мадриде готовится заварушка.

Начали разносить вино. На одном столе был приготовлен маринованный перец, куриная печенка и редиска в уксусе — закуска для аппетита. Сапожник наливал себе вина, прежде выбрав бутылку по вкусу. Мать жениха указала ему на одну:

— Вот это — терпкое.

В соседней комнате были накрыты столы. А по кухне бродила Херонима, приволакивая сведенную ревматизмом ногу.

Старуха-то старуха, однако веселила, развлекала до смеху молодежь.

— Не велят мне из кухни выходить, — говорила она, — боятся, как бы от мово духу вино не скисло. А мне — все одно. В кухне-то еще лучше. Я ведь в жизни толк понимаю. Замуж не вышла, в церкви не венчана, но за церковной оградой все мужики, кого только хотела, были мои. Одинокою осталась, но как кошка нагулялась.

Девушки смущались, но хохотали.

В дом вошел сеньор Кастуло Перес. Его приход произвел впечатление — такого гостя никто не ожидал. Он принес две фарфоровые вазы, завернутые в бумагу и аккуратно перевязанные ленточкой. «Не знаю, что там, — сказал он, вручая их матери невесты. — Это моя хозяйка положила». Увидев священника, он подошел к нему: