Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Однажды она попробовала сказать мужу, что меньше виновен тот, кто берет взятки, чем тот, кто дает. Ведь люди слабы, искушения велики, так, может, надо строже наказывать дары подносящих?! Петр хмыкнул, погладил усы, посмотрел на нее изумленно и захохотал:

— А я и тех и других казню, если есть вред от них. Но дающие взятки свое тратят, а берущие — ущерб государству несут, дело губят, державу разворовывают… Так-то, матушка-царица…

Ей показалось, что после этого он подозрительно начал на нее поглядывать…

Не зря предупреждал ее вещий сон. После Гданьска их жизнь не заладилась. Император тяжело заболел, потом она скинула младенца, напуганная нападением в лесу на свою карету, — и зачем ей понадобилось ехать без охраны? И долго потом ныла душа, что не сумела удержать вымоленную радость и отныне больше Провидение за нее не заступится…

В Амстердам они приехали вместе. Екатерина снова ждала ребенка. Император хотел, чтобы она родила в его любимом городе. Ей приготовили роскошную яхту, она спокойно приплыла в Везель; в январе у нее появился очень слабенький сын и умер, едва его окрестили…

Екатерина застыла в безнадежной тоске. Мысленно она обвинила в смерти ребенка Петра, потому что знала свое здоровье, выносливость, силу. Эти болезненные младенцы были его грехом, наказанием за неуемное любострастие, за гульбище, за дурную болезнь, полученную от какой-то из любовниц, а может, они были карой Божьей за его жестокость, бесчеловечность, упоение бешенством в окаянные минуты.

Злорадство тайных недругов окутывало ее после очередных неудачных родов, точно ядовитой пеленой, и не хотелось Екатерине допускать мужа до себя, смотреть в его подозрительные глаза, чтобы не прочел ее мыслей, не испугался, не отшатнулся. Ныне император вошел к ней, поцеловал в лоб и заплакал. И вдруг она заметила, как он постарел, пожелтел, как прорезались глубокие морщины на его лбу и щеках, и снова терпкая жалость затопила ее сердце, примирила с мужем.

Она поселилась с ним в Амстердаме на Гериграхте, в доме царского агента Осипа Соловьева, и часами слушала рассказы Петра о первом приезде в любимый город, о страстном желании преодолеть российское невежество, косность, узнать новое, неведомое. И как он плыл по узким, с высокими берегами, каналам; в висках стучал напор крови от желания увезти этот нарядный город, несмотря на серый, похожий на мошкару, дождь, с собой домой, в Россию. И как он мечтал построить другой город, похожий и непохожий, более строгий, величественный и привольный, — достойный великой империи.

Петр с женой не расставался. Они вместе бывали в библиотеке, в костелах, в лавках ювелиров и Корабельников, не пропускали мастерских художников, которых этот город поил, кормил, которым помогал в работе…

Он носил дешевый черный парик и простую войлочную шляпу, надевал старый суконный кафтан с кожаным поясом, на котором висела сабля. Но для нее заказал богатые наряды, стоимость которых голландцы определили в три бочки золота.

Он интересовался картинами, на которых были море и корабли; он изучал портреты, прикидывая, кому заказать свой и ее лики; пошучивал, попивал пиво, которое ему подносили в мастерских; покрикивал на юного денщика Ипата Муханова, мечтавшего учиться морскому делу; с любопытством разглядывал рисунки отрока Матвеева, из которого ей мечталось воспитать своего гоф-маляра.

А она подмечала, что нынче не может ходить, ездить, разговаривать, забывая о своем сане, что все время помнит, как на нее могут и должны смотреть, а Петр равнодушен и к почету, и к почитанию, и к любопытству окружающих. Только злился на бесцеремонных. Он всегда делал только то, что хотел, и не думал о своей власти — потому, наверное, что свалилась она ему в руки еще в младенчестве и воспринимал он ее как нечто само собой разумеющееся.

Государю нравились портреты Арнольда Боонена, ясные, сочные, откровенные. Петр долго рассматривал чужие незнакомые лица, прикидывал вслух, какими эти люди были в жизни, расспрашивал лукавого художника, а худой, длинношеий Матвеев, замерев, черкал углем фигуры императора и императрицы, не замечая, как одобрительно наблюдал его действия толстый добродушный художник, больше похожий на трактирщика, чем на прославленного служителя искусств.

Император заказал два портрета, свой и жены, пообещав позировать, и по просьбе Екатерины определил Матвеева к Боонену учеником. Только сказал, что стипендию будет платить матушка-императрица из своих сундуков, чтобы не разорять государство.

В мастерской художника было уютно, тепло. Горница не поражала размерами, как у Сило, где царь закупил сразу двенадцать картин с морскими пейзажами для Петергофа и Голландского домика. Мастерская Боонена скорее напоминала обычную приемную залу в любом здешнем доме. Тяжелые столы на толстых увесистых ножках, заваленные картонами с гравюрами. Вокруг — высокие резные стулья с соломенными сиденьями и высокими жесткими резными спинками, с которых глядели деревянные козлолицые сатиры и веселые грудастые девы.

Императрица позировала больше Петра. Его жгло всегдашнее нетерпение, он часто убегал на улицу глотнуть влажного воздуха, а она сидела достойно, небрежно, укутанная горностаевой мантией, но без молодого оживления в лице. Только поблескивали угольками зоркие глаза, с прищуром, словно ей виделось что-то далеко, за стеной… Но художник не заметил в ней истинного величия и изобразил ее обычной голландской мемфрау, вальяжной и умиротворенной домом, мужем, детьми… А глаза Петра горели странным огнем. Они жили и на портрете — неспокойные, тревожные, недобрые.

Потом император повез ее на буере в Заандам и по дороге опять ударился в воспоминания. Екатерину укачивало, но она стискивала зубы, только чаще опускала руку в замшевый мешочек, на ощупь размазывала по пальцам румяна и украдкой проводила по своим бледным позеленевшим щекам. Верная новой привычке, она теперь никогда не огорчала его своим нездоровьем…

Петр усмехнулся, вспомнив, как жил в крошечном домике маленького толстенького Геррита Киста. Хозяин страдал, что помещение мало для такого великана, и освободил еще и кладовку, а Меншиков, увидев такое жилье, сморщил нос и поселился отдельно, на Серебряной улице. Здорово было тогда Петру, одетому, точно голландский шкипер, в красную суконную куртку и холщовые штаны, сбегать от свиты и гулять по лавкам с корабельной оснасткой, пробуя руками и парусину, и манильские тросы на разрыв. Все не мог он тогда надышаться соленым морским воздухом, не мог отвести взора от воды, упругой, шелковистой, бескрайней, то лизавшей набережную покорно и кротко, то вдруг впадавшей в бешеное своеволие.