Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Она обожала танцы и всегда посещала ассамблеи, неутомимо танцуя на них с пяти до одиннадцати вечера.

Сначала шли церемониальные танцы: полонез, менуэт, потом начинались англез, аллеманд, контраданс.

В менуэте она поднимала кончиками пальцев юбку, делала два шага на носках, а потом чертила полусогнутой ногой полукруг, изящно приседая перед кавалером. А в аллеманде шла среди своих дам, напротив мужчин, делая реверансы, сначала круг вправо, потом влево, взявшись за руки. Потом торжественный мотив менялся, убыстрялся, становился веселее. Среди лучших танцоров был стройный Ягужинский, похожий на острую шпагу, но и она не отставала, радуя государя своей легкостью, зажигая его своей страстью.

Лучше всего у нее получался англез, когда дамам полагалось завлекать кавалеров, а потом, при смене ритма от медленного к быстрому, убегать от них. Иногда танцующие останавливались, наблюдая, как она кружила Петра, и хлопали в ладоши, видя его счастливым, веселым и спокойным.

Нравились ей и праздники в Летнем саду, куда являлись высшее и среднее сословия. В таких случаях на одном из бастионов Петропавловской крепости вывешивали желтый флаг с орлом в центре, который держал в когтях четыре моря. В пятом часу раздавалось несколько пушечных выстрелов, многие приезжали на лодках. Она со своими дамами сидела в Летнем саду, у фонтана, который так и назывался Царицын, а великие княжны встречали гостей и преподносили особо почетным чарку водки или стакан вина. Потом мужчины уходили смотреть зверинец, играли в шахматы, шашки, а дамы слушали музыку и болтали; и те, и другие вовсю пили вино, потому что царская чета показывала пример…

Постепенно Екатерина заметила, что веселье императора натужно, он все чаще заставлял пить до полусмерти и кавалеров, и дам. Если кто-то пытался отказаться, лицо его искажалось судорожной, злобной гримасой, а смех звучал хрипло, похоже на лай.

Он вел себя все страннее, точно ждал удара в спину, порой внезапно оборачивался, подозрительно оглядывая того, кто оказывался сзади.

Однажды сказал ей, кривя губы:

— Рабы, холопы, все терпят, а я бы восстал, придумал заговор… почище Фиесты. — Губы императора растягивались с трудом, точно крутое тесто, а глаза въедливо всматривались в ее лицо. — Хочешь командовать ими, обращайся к их порокам, на их добродетелях далеко не уедешь… — И добавил: — Веселись и меня весели, друг мой сердешненький, а учить строптивцев — моя докука и забота…

Ее тоже иногда удивляло, что все сгибаются перед ним, смиряются, никто не бунтует. Хотя куда бунтовать против силы… Петр опирался на армию, и армия верила в него, как в Господа Бога. Царь научил ее побеждать. Еще недавно жалкая, битая и униженная, ныне она внушала страх и восторг. Слава — самая желанная награда в молодости, а к старости император обещал своим воинам достойную жизнь. Он внушил им, что русская армия может совершить невозможное, и солдаты шли за ним с восторгом, жертвуя собой…

Разве что старая знать иногда решалась на тихий бунт. Тайно посылал деньги опальному Шафирову князь Голицын. Князь Долгорукий чуть не поплатился головой, упрямо говоря на суде о полезных деяниях взяточника князя Гагарина. Родовитые бояре, когда началось рассмотрение дела царевича Алексея, роптали между собой, а Шереметев не приехал в Петербург на суд, не голосовал за смертную казнь, сославшись на болезнь. Хотя и потерял этим расположение царя…

Однажды камергер Монс читал ей про римлянина Цезаря, решившего стать императором, и про его друга Брута, убившего Цезаря во имя республики. Петр вошел в ее покои, прослушал все молча, подергивая лицом, не присев, а потом захохотал:

— Бабьи сказки! Был сей Цезарь — знатный полководец, а сгубила его зависть низкая, пал от руки того, кого благодетельствовал…

Екатерина пыталась бороться с собой и заменяла угасающее чувство к мужу особой о нем заботой.

Она попросила его построить «попутный дворец» в Петергофе, чтобы было где ему отдохнуть после многодневных, многочасовых инспекций. Заказала и собрала там много модной, ценной мебели. В кабинете императора повесили двенадцать резных дубовых картин, а ниже, в рамах, точно фаянсовый ковер, голубели изразцы. Но уже не голландские, а свои, Стрельнинского и Невского кирпичных заводов.

Между резными картинами развесили картины Сило, которые они с Петром купили в Амстердаме. Сей дворец, прозванный Петром Монплезир — «Мое довольствие», — отвечал всем его высказанным и невысказанным пожеланиям. Разноцветные паркеты делались по его рисункам: круги, восьмигранники, квадраты и ромбы. Черное дерево, дуб, береза, ольха, красное дерево — в эти полы можно было всматриваться, точно в кружевные плетенья.

Екатерина предпочитала парчу в обивке, бархат; муж — сафьян, и они иногда наедине спорили, отстаивая разумность своих вкусов, пока императрица не сдавалась. Она приглашала мастеров «кабинетного дерева», учившихся в Англии и Голландии, придирчиво рассматривала их изделия и многое браковала. Она часами объясняла столярам, что надобно сделать, чтобы их работа была не хуже заморской. Но делалось все по вкусу царя, и Петр благодарил ее, растроганный, говоря, что ничто так не радует его душу, как то, что Катенька угадывает его желания.

В те же годы поручила императрица художнику Одольскому написать портреты всех членов августейшей фамилии. Особенно ей полюбилось свое изображение во весь рост, с арапчонком, выглядывающим сзади. Ее лицо не поражало красотой, было ласковым и спокойным, не очень величественным, но прекрасная пышная прическа, гордая посадка головы показывали истинную персону, а горностаевая мантия, и корона, и скипетр казались настоящими. Первый раз она их даже рукой потрогала. Но больше всего она оценила, что художник понял, как нелегка, сложна ее жизнь. Глаза женщины на картине, умные, острые, но невеселые, смотрели зорко, точно она вглядывалась в будущее, пытаясь его угадать.

Чувство к мужу растаяло, но детям от этого больше любви доставаться не стало.

Дочери императорской четы воспитывались под наблюдением обер-полицмейстера Дивьера. Екатерина пожелала, чтобы они учились ездить верхом, плавали, танцевали, знали каллиграфию, изучали языки. Анна была необыкновенно похожа на Петра. Она готова была сидеть над книжками часами, сама учила мировую историю, интересовалась рассказами и письмами послов. А Елизавета больше походила на мать; хохотушка, она прекрасно играла на гитаре, пела, была жалостливой к людям.

Дочери были послушны, приветливы, здоровы, их воспитательница француженка Ленуа заслужила богатую награду. Все бы хорошо, но точно какая-то преграда стояла между Екатериной и дочерьми. Они никогда не спрашивали ее совета, не ластились к ней. Иногда Екатерине хотелось, чтобы дочери пожалели ее, посочувствовали, но они хранили отчужденность. Особенно холодно держалась Анна, не выносившая пристрастия матери к крепким напиткам. Черные брови девочки сдвигались, а в глазах вспыхивало бешенство, когда она видела Екатерину пьяной. Она умела прятать свои чувства далеко и надежно, мало кто знал, как она любит мать и страдает за нее.