Лариса Исарова - Задача со многими неизвестными

Шарова вышла и, задумчиво глядя в окно, мелодраматически начала пересказывать А. Толстого. Точно я ей поручила написать изложение.

За лето она поправилась, уже не казалась лисичкой, как раньше, и впервые я услышала бархатные интонации в ее писклявом голосе. Казалось, девочка и сама удивляется этим звукам, а потому особенно старательно подвывает окончание фраз.

— И вот он бросился в пыль на дорогу и пополз на коленях ради нее, ради любви, ради прощения…

Шарова изображала глубокую меланхолию, и если бы я перед уроком не видела, как она вполне жизнерадостно бежала по лестнице в буфет, стараясь опередить Медовкина, я бы в эту минуту поверила, что моя ученица глубоко и серьезно разочарована в жизни.

Девочки слушали ее доклад, как красивую сказку, а мальчики хихикали, и в конце ее выступления мне была переброшена записка со стихами, написанными через строчку двумя разными почерками:

Джон, Гоша и К.

Я испортила мальчикам половину удовольствия, не обратив внимания на это послание, а молча положила его в журнал. Я знала, что писали его Джигитов и Бураков, повизгивая по-щенячьи от восторга в процессе сочинительства.

Шарова закончила свое выступление сверхэлегически. Она уронила руки на передник, точно на бархатное концертное платье, закинула голову назад, полузакрыв глаза, и простонала:

— Так настоящая любовь преодолела все — и унижение, и горечь, и тоску, и они встретились, чтобы больше никогда не расставаться…

Я молча ждала перехода от лирики к грубой прозе. И через несколько секунд Шарова спросила:

— А что вы поставите? Учтите, ведь никто в классе доклад делать не хотел, и знаете, сколько времени я потратила на поиски этой вещи?

Ее короткие волосы за лето отросли и все время падали ей на лоб, и она постоянно пыталась стряхнуть непривычную челку с бровей, немного напоминая лошадь, отмахивающуюся от овода.

— Выслушаем еще и Медовкина, — сказала я.

Шарова, недовольно скривив губы, прошла на место, а к столу вышел Медовкин. Он почти не подрос с лета, только стал двигаться с ленивой тигриной грацией, ежеминутно способный при этом к неожиданному взрыву, броску, прыжку.

Он спросил меня со скрытой угрозой в голосе, заранее настраиваясь на обиду, на недооценку своих достижений:

— Как вам надо, чтоб я пересказал рассказ или рассказал его содержание?

— А в чем разница?

— Одно короче, другое подробно.

— Короче всегда лучше…

И тогда Медовкин очень косноязычно высмеял рассказ Андреева.

— И так далее и тому подобное, поскольку хлюпики — всегда хлюпики, все те же красоты со скуки.

— И вас ничего в этом рассказе не поразило?

Медовкин медленно перевел на меня свои желтые глаза.

— Мелкие душонки, и что им сочувствовать?! Или делать, или не делать, а переживать-то зачем? Мне больше его пьеса «Океан» понравилась.

— А, про пиратов! — обрадовался Джигитов. У него иногда возникали крайне неожиданные сравнения.

Медовкин так же медленно перевел глаза на него и сказал:

— Для такого, как ты, личность — всегда пират.

И добавил:

— В «Океане» герой рвет со всем во имя независимости — с родными, с любовью, с дружбой.

— Ой, ужас? — не выдержала Комова. — Зачем?

Медовкин не обратил внимания на ее вопрос, в классе было не больше пяти-шести человек, которых он считал достойными общения.

— У него была цель — стать человеком вселенной, а для этого человек должен быть свободен от всяких привязанностей.

Против воли в тоне Медовкина прозвучало восхищение.

— Прямо фашизм, — тихо произнес Саша Пушкин, но его все услышали, а Медовкин негодующе раздул ноздри. У них были давние счеты, у этих мальчиков, но внешнее простодушие и молчаливость Пушкина делали его неуязвимым для всех колкостей Медовкина, и все время выходило, что дать ему сдачу при всем классе Медовкин не может, а это доводило самолюбивого мальчика до ярости.

— Простите, Медовкин, — остановила я непредусмотренную дискуссию, — об «Океане» не стоит говорить сейчас подробно, его ведь почти никто не читал, а вот меня интересует другое, хотя, может быть, это и нескромно спрашивать: но вы сами читали «Рассказ о семи повешенных»?

Мальчик так сжал зубы, что у него на зеленовато-бледных щеках заплясали желваки. Можно было подумать, что я применяю к нему пытки.

— Какое это имеет значение? Я понял — понял, я рассказал — рассказал, а остальное — мое личное дело.

— Да, но пересказали вы не свое мнение, а различных критиков, поверив их оценкам и не попытавшись проверить, так ли уж они правы, познакомившись с самим произведением…

И тут вмешалась Шарова:

— Раз их работы напечатаны, значит, мнение их правильное.

Я улыбнулась, и это еще больше ее разъярило.

— Уж во всяком случае, критики знают больше учителей литературы!

— Дает Шарик! — восторженно сказал Петряков, а Джигитов укоризненно покачал головой.

— Некорректно, мисс!

— А ты не допускаешь, — спросила я, — что и учителя могут заниматься научной работой?

— Если бы они занимались, то не сидели бы в школе. В школу идут только те, из кого ничего научного получиться не может.

Она с вызовом задрала острый детский подбородок.

— Например, Эмилия Игнатьевна! — тихо сказал Саша Пушкин, и все засмеялись. Десятиклассники только недавно узнали, что их неукротимая учительница математики была раньше начальником КБ авиационного завода, но по состоянию здоровья вынуждена была перейти в школу.

Шарова тяжело и часто дышала с таким видом, точно вот-вот полезет в драку. Ее сдерживало только равнодушие Медовкина. При его поддержке ей было море по колено, и он иногда использовал ее взрывчатость для сведения счетов с некоторыми учителями.

Я поставила за оба «доклада» тройки, пояснив, что Шарова сделала лишь пересказ текста, а Медовкин — пересказ критических статей. Мне же хотелось услышать от них анализ рассматриваемых произведений, их личную оценку прочитанного.

Шарова улыбнулась, показывая, что у нее нет слов от такой несправедливости, а Медовкин поднял руку:

— Что же, спасибо. Только в дальнейшем не рассчитывайте на меня, когда понадобятся докладчики. Тройки по литературе я могу иметь и не утруждая себя…

В середине десятого класса меня охватило уныние, и как-то на перемене я сказала собравшимся возле моего стола ребятам, что, видимо, я очень плохой учитель, если они все так дружно бездельничают, хотя в этом году им кончать школу.