Лариса Исарова - Задача со многими неизвестными

— Иди, Шарова! — махнула на нее рукой Тамара Владимировна.

Такого кощунства она простить не могла, хотя она когда-то преподавала литературу в этом классе, до меня, и знала все фокусы этой взбалмошной девочки. И позже, когда мы обсуждали отметки с комиссией, мне не удалось ее отстоять. Я пробовала объяснить, что на Шарову иногда находит страсть к оригинальничанию, что она не думает на самом деле и половины того, что иногда несет с важным видом проповедника, но комиссия поставила ей четверку, отметив, правда, ее глубокое знание литературы.

Когда после экзамена я рассказала о поведении Шаровой Таисии Сергеевне, она, к моему удивлению, полностью согласилась с решением комиссии.

— Мне безразлично, как она относится к Белинскому, но что она эгоистка — это точно.

— А при чем тут эгоизм?

— Эта особа, конечно, не подумала, что подводит тебя, что отказ от билета ученицы, у которой годовая пятерка, — скандал. Нет, она села тебе на голову, хорошо, что больше никто такое выкинуть не посмел.

Но она ошиблась в своем оптимизме. Такое «посмел» еще один человек в классе, когда вторая группа пришла сдавать экзамен. Медовкин заявил, что не хочет читать вслух отрывок из поэзии Маяковского, потому что ее не любит, не считает поэзией, он больше ценит его прозу.

Терпеливая Тамара Владимировна подскочила, как старый кавалерийский конь, услышавший звук трубы.

— Это еще что за чушь?!

Она вела литературу в нашем втором десятом классе, она не собиралась «топить» моих учеников, но такие откровения выслушивать было выше сил старейшей преподавательницы литературы в школе.

Я вздохнула, я-то понимала, что, узнав о «геройстве» Шаровой утром, Медовкин не мог допустить, чтобы девочка была смелее, независимее, чем он…

В результате этот позер, как и Шарова, испортил свою годовую отметку по литературе с четверки на тройку. Я уже и не пыталась вмешиваться, я устала от этих любителей осложнять и свою и мою жизнь.

Летом после окончания школы Шарова забегала ко мне почти каждый день. Она никак не могла решить, куда подать документы, абсолютно убежденная, что попадет в любой институт, который ей приглянется.

Все решил Медовкин. Узнав, что он поступает в Институт тонкой химической технологии, Шарова сдала документы вместе с ним, ради него решив поступать на вечерний, они вместе готовились к экзаменам, и потом очень огорчилась, узнав, что принята, а он недобрал одного балла.

Медовкин пришел ко мне мрачный, он был настолько уверен в своих силах, что провал воспринял как всемирную катастрофу. Он ел варенье, которое я поставила возле него, крайне меланхолически, не замечая, что делает, пока ложка не стала скрести пустую банку.

Последнее время он стал менее напряженным и обидчивым, рассказывал, как любит лето, прогулки в одиночестве, а больше всего кошек. Он оказался своего рода кошачьим поэтом. Он их воспитывал, знал множество повадок, восхищался их свободолюбием и часами мог говорить о своем рыжем Пушке, сравнивая его иногда даже по уму с Эйнштейном.

Я поняла, что его не очень интересовала тонкая химическая технология, он был уверен, что прославится в любом деле, нужно только, чтобы оно было перспективно с точки зрения всего человечества.

Он сильно подрос и всячески подчеркивал, что девочки вокруг вьются целыми хороводами, но он считает ниже своего достоинства реагировать на них. Я не ощущала, чтобы и к Шаровой он относился особо заинтересованно. Скорее ему льстило, что такая независимая особа навязала ему дружбу, деспотично и категорично, как все, что она делала. И потом — с ней никогда не бывало скучно…

Я попросила мужа взять Медовкина лаборантом в их клинику, и Медовкин быстро утешился, потому что именно в лаборатории обнаружились его действительно незаурядные экспериментаторские способности. Оказалось, что он и усидчив, и необыкновенно добросовестен, а главное, что он прекрасно разбирается в самых сложных приборах.

После того как он починил два заграничных аппарата, стоявших без толку почти два года, его сделали старшим лаборантом, хотя он не имел специального образования.

И это не могло его не испортить. Как только с ним стали считаться взрослые люди, как только у него оказался неплохой заработок для восемнадцатилетнего юноши, в его голосе усилились самодовольные нотки, и он все чаще стал небрежно говорить: «моя лаборатория», «мои аппараты», «мои опыты».

В клинике работало много женщин, значительно старше его, их умиляла его трудоспособность, его честность в работе, его увлеченность, и они его, вероятно, избаловали, не замечая, что перехваливают, тем более что дома мать считала его неудачником, постоянно попрекая «жалкой» работой. Она мечтала, чтобы ее сын достиг всего, в чем ей отказала жизнь.

Очень скоро Шарова начала ему страстно завидовать, и без моей помощи, через Медовкина и Ветрову, она оформилась в клинику санитаркой, почти все время проводя в лаборатории рядом с Медовкиным. Она умела быть упорной, она мгновенно освоила его методику и добилась того, чтобы ее перевели в лабораторию его сменщицей.

Однажды она пришла ко мне томная и загадочная, долго пила чай со вздохами, не притрагиваясь даже к печенью, а потом заявила:

— Я шла и загадывала, если у вашего дома встречу машину со счастливым номером — значит, вы одна.

— Тебе неприятно встречать у меня своих соучеников или моего мужа?

— Они мне достаточно и в школе надоели! А ваш муж мне не мешает, он — человек увлеченный, он не любит давать своим больным умирать…

— А другие врачи любят?

Шарова снисходительно улыбнулась, ее умиляла моя невежественность в медицине, она-то себя, видимо, чувствовала почти врачом.

— Нет, просто иногда некоторые хирурги на дежурствах позволяют себе поспать, а он борется за больного до последнего, даже когда дело безнадежное, он на чудо, видно, надеется, как ребенок…

Она улыбнулась покровительственно, точно умудренная жизненным опытом дама, а потом небрежно сообщила:

— Кстати, я бросила свой институт…

Полюбовалась моей реакцией и добавила:

— Учиться на вечернем мне было скучно, мальчишки у нас предельно дебильные, то есть необыкновенно глупые…

— Почему ты сделала такой вывод?

— Ну, вот раз мы держали с Медовкиным пари, что я зайду в мужской туалет…

Я приоткрыла рот. Хотя я была привычна к любой неожиданности, но фантазии этой пары превосходили все мои ожидания.

— Понимаете, я ему доказывала, что мальчишки вообще глупее девчонок примерно на два порядка, и предложила провести эксперимент. И вот зашла я в их туалет у нас в институте, они — врассыпную, а я и говорю: «Подумаешь, я каждый день с мочой работаю»… Так они после этого стали меня обходить в коридорах, а если на лекциях оказывались рядом — принюхивались демонстративно, вот идиоты, правда?