Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

— Это вы верно говорите, — холодно соглашается Балч. — Некрасиво.

— Папа… — вмешивается блондинчик, — что касается мальчишек с камнями, то наша организация обязуется…

— Погоди, Ромек, — останавливает его старик и снова обращается к Балчу: — Мы тут пришли по-соседски извиниться. Пора забыть старые ссоры. Нашим сорванцам надо всыпать, а вашему…

Ромек снова встревает в разговор.

— Вы «Педагогическую поэму» читали? — спрашивает он у Балча.

— Тотек Пшивлоцкий, — отвечает Балч усатому через голову юнца, — лежит больной, в жару. Видите, как скверно.

— Его бы салом натереть, — отзывается третий, молчавший до сих пор тощий мужик с огромным кадыком, — сразу весь жар как рукой снимет. Что, неверно я говорю, Кондера?

— А-а-х, Кондера! — Балч соблаговолил наконец узнать коллегу-солтыса. — Это вы, значит, выступали свидетелем в суде, когда разбиралось дело с паромом?

У Кондеры кровь отливает от лица и еще четче выделяются усы.

— К чему начинать все сначала… — дрожащим голосом убеждает он. — Дайте хоть немного пожить в покое.

— Герард, скажи, — приказывает Балч.

— Двоих детей утопил ваш паромщик, — мрачно напоминает кузнец и, немного помолчав, добавляет: — Моих детей.

Кондера, испуганный нескрываемой враждебностью, теряет самообладание.

— Утопил? Да потому, что был пьян. А кто его напоил? Где?

Но Балч безжалостен:

— Скажи, Макс, сколько получил твой старший брат, Варденга?

Вместо ответа Макс среди воцарившейся тишины сильно и размеренно стучит четыре раза по дверному косяку железным протезом.

Тогда тощий мужик из свиты Кондеры выкрикивает, захлебываясь от рыданий:

— А моему брату, паромщику, никакой приговор жизни не воротит. На веревке… по болоту… о господи, господи!

Вокруг снова подымается шум. Недобрый шум.

— Ну так как же, Кондера? — понизив голос немного мягче говорит Балч. — С извинениями вы пришли или с обидой?

— Не стоит вспоминать, — умоляет хробжицкий солтыс, — не стоит вспоминать. Что было, то прошло… Худой мир лучше…

Балч открыл рот, и Кондера обрывает свою речь, глядя на него в беспокойном ожидании.

— Хорошо… — прищурившись, размышляет Балч. — Ну-ка, Пащук, теперь ты стукни ножкой четыре раза. Вот каков будет м о й приговор: милости просим к нам, соседушки из Хробжиц. А для начала придется вам выпить по четыре рюмки кряду.

Повисшее в воздухе напряжение разряжается всеобщим громким смехом.

— Януарий, Макс, займитесь гостями. А ты, Семен, останься.

— Я непьющий, — мужественно сопротивляется Ромек.

— Музыка, красивое танго для молодого Кондеры! — кричит Балч.

В этот момент из толпы встревоженно замерших женщин выскакивает Терезка.

— Ромек! — приветствует она гостя радостно и довольно смело, потому что слова тонут в грохоте музыки.

Блондинчик обрадовался, но пытается сохранить важный вид.

— Погоди, Терезка. Я здесь по делу. Ты Юра не видела?

— Ах, найдется твой Юр. Пойдем потанцуем, ты ж получил разрешение.

— У вас все равно как в армии.

— Ну и пусть! Но ты ведь здесь, мы вместе. Если б еще твоя сестра…

— А я от Ганки принес Юру письмо.

— Ну еще бы! Давно не виделись.

И они, весело смеясь, уносятся в танце, местная же знать тащит хробжичан к буфету, бурно оказывая им знаки внимания.

Было ли решение Балча искренним? Почему он не пошел вместе со всеми к буфетной стойке, чтобы лично проследить за выполнением своего шутливого приговора? Эти вопросы Агнешка задаст себе спустя несколько часов. Сейчас же она не только не понимает, но даже интуитивно не догадывается, отчего так резко изменилось его настроение за одну секунду, ту самую секунду, когда он отдавал приказания Зависляку, Максу и, наконец, Семену, — в тот миг, когда он увидел их со Стахом, притаившихся у двери, готовых улизнуть. «Януарий, Макс, займитесь гостями», — сказал он, и это еще могло означать только то, что означало, но тут он увидел их вдвоем, державшихся за руки, и сказал: «А ты, Семен, останься». И еще вполголоса бросил несколько слов, которые Агнешка расслышала, но задуматься над которыми у нее не было ни времени, ни желания:

— Не здесь и не чересчур. На твою ответственность.

И Семен кивнул головой в знак того, что понимает.

Но Агнешка не понимает и предпочитает об этом не думать. Не думать о нагромождении непривычных и непонятных ей событий. Ей надоело следить за бесконечным спором соседей, она пресыщена невеселыми открытиями и поэтому позволяет окончательно потерявшему терпение Стаху увести себя во двор, на свежий воздух. И она благодарна ему, что он ничем не интересуется и ни о чем не спрашивает. Так и должно быть. Ведь самое главное, что они наконец одни.

Агнешка ведет Стаха к укромному заливчику, открытому ею сегодня утром. Та же плоскодонка колышется на низкой прибрежной волне — наверно, это лодка Кондеры. Красное солнце на безоблачном небе скатывается к западу. Очень тепло. Если б стрелки часов не показывали, что время еще непозднее, да не пурпур и золото по-осеннему редких листьев на деревьях, никто б не сомневался, что на дворе август.

Агнешка расстилает на песке сдернутый с шеи платок и ложится, вздохнув с глубоким облегчением. Закинув руки за голову, она пристально глядит в спокойную синеву неба. На какую-то долю секунды ее обдает холодом тень Стаха, а вот и он сам садится рядом, больше не закрывая солнца, склоняется над ней, заполняя небо своим нежным детским лицом, прямой линией плеч, еще золотистой от загара грудью, покрытой пушком, всей своей мальчишеской стройной фигурой. Тот торс был темнее, он был темный, как медь, и тускло поблескивал, как медь. А это мой Стах. Я думала о нем: он мой. Агнешка всматривается в него, словно видит впервые. Его и его обнаженное тело. А ведь они много раз ходили вместе в походы, вместе были у моря. Не сделав никаких признаний, они привыкли думать о том, что любят друг друга. А признания и любовь откладывали со дня на день в ожидании, что любовь проснется и заявит о себе сама. Это другие, ничего не зная, могли называть их женихом и невестой. Он очень нравился ей. После маленького Кшися он был единственным человеком, вызывавшим в ней теплые чувства. Она любила его нежность. К счастью, он не был похож на своих коллег, молодых врачей, нарочито циничных, самонадеянных, хвастливых. Да, она любила его нежность. Они всегда умели смотреть друг другу в глаза прямо, с теплой улыбкой. Разве трепетала она когда-нибудь от его поцелуя — например, неожиданного и случайного, например, в шею? Почему сегодня она впервые по-иному видит его наготу? Видит обособленной, вне всего того, что составляет образ ее Стаха. А тот тускло поблескивающий торс? Но ей приятна близость Стаха и его рука у нее на груди, и приятно, когда он — вот так, как сейчас, — нагибается и его губы растут у нее в глазах и приближаются, приближаются, пока она сама не отворачивает головы, лишь уголком рта ощутив тепло поцелуя.