Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

Но и на этот раз горло у нее словно бы сжато и голос звучит принужденно — ведь она видит, что настроение-то не то. Женщины церемонятся, мужчины держатся натянуто и молча подставляют рюмки Зависляку. Затем все встают, робко и неуверенно. Агнешка поднимает свою рюмку, налитую едва до половины:

— Желаю вам, мои дорогие, от всего сердца желаю…

Ее вдруг прерывает буйный гвалт, ворвавшийся из открытой кухонной двери. Кроме криков, слышится стук падающих табуреток и звон стекла. Элька вбегает в комнату, кричит еще с порога:

— Мама, дерутся!

— Пресвятая богородица!

Павлинка кидается на кухню, Агнешка за ней. При их появлении разбуянившаяся компания несколько затихает. Мундек Варденга и какой-то другой молокосос, одернутые старшими, собирают с пола осколки тарелок. Рыбаки хватают со стола бутылки и стаканы и неуклюже прячут их под стол. Но и по тому, что осталось неспрятанным, можно догадаться, что пьют здесь лихо и уже давно. Варденга причесывает свою растрепанную шевелюру. И кто же нарушает это тягостное молчание? Коздронь! Потому что он тоже явился и облюбовал себе именно этот стол. Коздронь кричит петушиным дискантом:

— Ну что, сдрейфили? Барская блажь! Хватим-ка самогону.

Он первым хватает бутылку и запевает:

оглушительно подхватывает вся компания. А следом и боковушка оглашается дружным и торжествующим мужским пением во всю мощь легких. Поблескивая, из-под клеенки появляются на свет одна бутылка за другой. Слышно, как в комнате кузнец, отворив дверь в сени, зовет:

— Давай сюда, ребята, уже можно.

— Наше вам холостяцкое почтение!

— А тебе, Семен, вина! Мощный взрыв смеха.

Юр с Ганкой, пробираясь к дверям, ищут глазами Павлинку, но Павлинка занята тем, что собирает детей в угол за шкафом, — ей не до прощания.

Агнешка догоняет их только на дворе:

— Спасибо тебе, Юр, за все. И Збыльчевских поблагодари.

— Не за что.

Она не затягивает прощания, не задерживает их, ей понятно, почему они заторопились.

Агнешка входит в сени. Там в дальнем углу столпилось несколько мужиков, они пьют самогон прямо из бутылок. Из кухни доносится пьяный гул. Надо помочь Павлинке с детьми. Они мигом понимают друг друга и вместе уводят из этой уже безудержной суматохи Марьянека с Яцеком и Томека с Элькой в комнату Агнешки. Только Кася-плакса захотела остаться с мамой, уперлась — и ни в какую. Агнешка сдалась и, оставив Касю Павлинке, убегает из кухни, чувствуя, что уже едва владеет собой. У самых своих дверей она замечает под чердачной лестницей маленькую сжавшуюся фигурку.

— Уля! Ты что так?..

Уля, чем-то напуганная, не отвечает.

— Пойдем ко мне. — И она тянет ее за руку из закутка.

Дети Павлинки уже освоились в ее комнате. Обступив стол, рассматривают с восхищением кораблик.

— Ой боженька! Какой красивый!.. — не удержалась от восторга и Уля, как только заметила кораблик.

— Подойди поближе, посмотри!

— А это что? — спрашивает Яцек, взбудораженный тем, что попал в гости к учительнице.

— Корабль, — сообщает Марьянек тоном превосходства — он ведь уже был здесь и видел эту штуку.

— Ко…ко…лумб, — пытается прочесть Яцек надпись на борту. — А что это значит?

— Был такой великий человек.

— Великий, — благоговейно шепчет Уля, — наверно, святой.

— Завтра в школе я расскажу вам про него. Приходи, Уля, и ты.

Их беседу прерывает стук в боковую дверь. Это пришел Тотек.

— Простите, я все слышал. И знаю, что происходит.

— Хорошо. Входи.

— Не могу. Надо картошки натереть для компресса. И побольше.

— Для какого компресса?

— Маме нужно.

— А мама где?

— Вышла. Мне так тоскливо одному.

— Знаешь что? — решает Агнешка. — Забирай к себе всю компанию. Элька поможет тебе картошку натереть, а остальные пусть ведут себя хорошо — мне тут поработать надо.

— А вы дадите нам кораблик? — упрашивает Томек, и Марьянек его поддерживает.

— Дайте кораблик Фонфелеку.

— Ладно, дам. Только не поломайте его.

— Я присмотрю за ними, — уверяет, как взрослая, Элька.

— А я у вас останусь… — тихонько говорит Уля и смотрит умоляющим взглядом.

— Хорошо, Уля посидит со мной, — соглашается Агнешка, и глаза ее вдруг светлеют.

И когда они остаются вдвоем, говорит мягко:

— Сядь. И расскажи, что с тобой.

Уля набирает в легкие побольше воздуха.

— Я от бабки убежала. А на крестины побоялась прийти. Пошла к Тотеку. И встретила пани Пшивлоцкую. А пани Пшивлоцкая сказала, — девочка запинается, — чтобы я к ней не ходила, потому что…

Осекается и опускает голову.

— А в школу ты завтра придешь, да?

— Не пустит меня бабка в школу.

— Я поговорю с бабушкой, чтобы она разрешила.

— Не поможет. — И, помолчав, добавляет: — Ребята смеются надо мной.

— Не будут смеяться. Вот увидишь.

Она заставляет Улю поднять голову и смотрит ей прямо в глаза.

— А знаешь, Уля, ты красивая. — Она осторожно развязывает на ней платок и снимает его. — Только это тебя портит… Я тебя постригу. Согласна? Да не бойся. Через два-три месяца у тебя вырастут красивые здоровые волосы.

— Бабушка говорит, что нельзя. Что если я постригусь, то умру.

— Это неправда! Клянусь, что неправда. Посмотри мне в глаза. Я тебя не обманываю. Веришь?

Уля смотрит на нее серьезным, пытливым взглядом. И кивает головой.

— Ну, улыбнись же, Уля. Ты станешь такой, как все ребята, обещаю тебе. Никто не будет над тобой смеяться, никто не станет дразнить. И ты вырастешь красавицей, вот увидишь. Ну как? Согласна?

— Больно будет…

— Нет. Не будет больно. Ну, соглашайся.

— Хорошо.

И лишь теперь Агнешка приходит в ужас от взятого на себя обязательства. Не только потому, что сама толком не знает, как помочь Улиной беде, что у нее нет ни нужных лекарств, ни мазей, которые сейчас очень пригодились бы. Нет, надо еще побороть и скрыть свое отвращение. Не унизить ребенка брезгливостью и жалостью. Не выдать себя неуверенностью и медлительностью. И вот она рассказывает, какой Уля станет через полгода, через год, через два и какими станут Хробжички, когда здесь выстроят новую школу и осушат болота, когда народ здесь поумнеет, перестанет пить водку, и драться, и верить во всякую чушь, когда над озером появятся разноцветные домики для туристов и сюда будут приезжать со всех концов страны, а девочки вроде Ули каждое воскресенье, а то и в будни смогут ходить в кино. Она рассказывает это как сказку: таким же напевным и монотонным голосом она убаюкивала когда-то Кшися. И Уля слушает ее рассказ, как сказку, только не такую страшную, как те, какие рассказывает бабушка: от бабушкиных сказок берет жуть и хочется плакать. Ей и сейчас немножко хочется плакать, и тоже от страху, только это другой страх.