Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

— От Оконя.

— От Семена-бродяги.

— От Макса-немца.

— Ты, дурак не знаешь! От кузнеца, а не от немца.

— Сам дурак!

— А по тебе вша ползает.

— А у тебя гляделки гноятся.

— А у тебя — уши.

— А твой отец — пьяница.

— Да и твой не лучше.

Там настоящая свалка, а тут Варденга сцепился с Томеком. Элька плачет от унижения и стыда.

— Тихо! Все замерли.

— Геня и Яцек, сядьте! Внимание, ребята! Если в классе не будет идеальной тишины, то игра и прогулка отменяются. Поняли?

Выжидание. Ребята увещевающе толкают друг друга локтями и помалкивают. Агнешка останавливается около второй парты.

— Варденга и Зависляк, встаньте! Повтори за мной, Варденга: Томаш Зависляк — мой товарищ. Не хочешь? Томек, покажи товарищу пример.

— Теофиль Варденга — мой товарищ.

— Хорошо. Теперь ты.

— Томаш Зависляк — мой товарищ, — нехотя прохныкал Теофиль, отвернувшись в сторону.

— Так оно и есть. Теперь повторите все: Зависляки — наши товарищи.

— Зависляки — наши товарищи.

— Запомните это. Теофиль, у тебя больные глаза. Скажи отцу, чтобы завтра пришел ко мне.

— Его отец сидит.

— Тогда пусть мама придет.

— У меня нет мамы.

— Я сама приду к тебе домой. Сегодня днем. После перемены, ребята, я раздам вам карандаши и тетради. Тетради надо красиво надписать. Сначала попробуем мелом на доске. Кто из вас умеет писать?

Пять, восемь, десять рук. Значит, шестеро — первоклассники, включая, разумеется, и Марьянека, поэтому-то он и жалуется:

— А почему я не умею?

— Научишься, — утешает его Агнешка. — Твою тетрадь я сама надпишу. Уля, подойди к доске и возьми мел.

Двери класса с грохотом распахиваются. На пороге стоит Бобочка — растрепанная, задыхающаяся, разъяренная. Бросив взгляд на Улю у доски, она накидывается с криком на Агнешку:

— Ты что с моей внучкой сделала? Небось не ксендз и не доктор, чтобы распоряжаться. В суд на тебя подам!

Агнешка проворно хватает занесенную над ней клюку и заставляет опустить ее. Свободной рукой она указывает на герб, висящий над столом.

— Пани Бобочка, — спокойно спрашивает она, — вы знаете, что это такое?

— Ты, барышня, дурочку из меня не делай! Еще бы не знать! Государственная икона.

— Государственный герб. Потому что здесь государственная школа, и я в этой школе — тоже государственная. Так что разговаривайте вежливо, а не то, прошу прощения, я подам в суд. Что у вас, слушаю.

Уля возле доски покраснела, дети с любопытством посматривают и перешептываются. Агнешка ждет. И уверенность покидает Бобочку. Разгон потерян, и старуха как бы сникает.

— Вы ей крещеные волосы остригли, — бормочет она, — теперь умрет мое дитятко.

Агнешка снимает с кафедры свой стул и ставит его перед Бобочкой.

— Ничего с Улей не случится. Не верьте вы этим предрассудкам. Сядьте, отдохните. Раз уж вы пришли, послушайте наш урок.

Бобочка чуть не шарахнулась. Машинально перекрестилась. Но Агнешка крепко держит ее за локоть. И любезно улыбается.

— Да чего уж мне… на стуле-то? — защищается Бобочка.

К полудню возле школы собралось порядочно народу — и детей и взрослых. До них уже дошла весть, что Бобочка разлетелась бить учительницу, но как вошла в класс, так там и осталась. Даже Пшивлоцкая и солтыс то и дело выглядывают из лавки и смотрят на школу. Легко ли поверить? Те, кто посмелее, заглядывают через окно прямо в класс. Даже дед Лопень притащился сюда из любопытства и чаще других подбирается к окну, потому как глуховат, да и робеет меньше других — не зря же он покумился с учительницей.

— Ну как там, дедуся? — пристают к нему женщины. — Бобочка-то что? Ругается? Жалуется?

— Да нет.

— А вы ее видите?

— За партой сидит с ребятишками.

— Ни за что не поверю, — удивляется Коздронева. — Подвиньтесь-ка, дедушка.

— Ну смотри, смотри. И расслышишь лучше.

— Колдовство, да и только! Сидит!

— Мам, а что учительница делает?.. — тянет Коздроневу за подол белоголовый Метя.

— Шар такой синий крутит. А теперь корабль показывает.

— Лодку, что ли? — И кто-то из женщин подходит ближе.

— Корабль. Говорит, что Ко… Колумб называется.

— Чудо-юдо… Еще какой-то Колумб…

— Америку, говорит, нашел, — сообщает шепотом Коздронева.

— Слушайте, слушайте, кума. И все нам пересказывайте.

— Еще про кого-то объясняет. Про Маркополо или как его там…

— Это кто ж такой?

— Говорит, путешественник.

— Поляк? — расслышал и дед Лопень. — Из наших, значит.

Ребята в классе не отрывают глаз от Агнешки и «Колумба», заслушались и давно уже перестали оглядываться на Бобочку. Не замечают они и суеты под окном, и седых усов деда Лопеня, торчащих над подоконником.

— Вы были на море? Вправду? — Марьянек так разволновался, что уже не может сдержаться.

— Два раза была, — с гордостью говорит Агнешка. — На нашем, на Балтийском. Даже воды взяла на память.

— Покажите, покажите! — просят девочки.

— Обязательно покажу. Для того и принесла.

Школьное мое пособие, думает она вскользь, и мысль эта трогательна и печальна. Мое прошлое, мои сувениры. Вечер со Стахом на пляже под Карвой. А бутылочка еще от Кшися осталась.

— Э-э-э, вода как вода, — разочаровываются ребята.

— Она соленая! — защищает Агнешка свой экспонат. — Вода в море соленая.

— Да ну? — сомневается Элька.

— Попробуй и скажи.

Элька в предвкушении высовывает язык, и Агнешка наливает на него несколько капель.

— Соленая! — с восторгом сообщает Элька.

Любопытство женщин под окном достигает предела. Но их детей одолевает куда большее любопытство, поскольку матери не разрешают им заглядывать в класс.

— Мам, — пристает Метя, — а что это за корабль?

Коздронева отходит от окна. Смотрит сперва на Метю, потом на женщин, потом опять на Метю.

— Сдается мне, — с раздумьем изрекает дед Лопень, — что дело тут идет как положено.

— Вроде бы она не такая, как говорили, — соглашается кто-то со вздохом.

Коздронева же поправляет бант на голове дочки, скоренько осеняет ее крестным знамением, ведет за собой на крыльцо и без стука раскрывает перед девочкой дверь.

Дорогие мои, любимые Иза и Стах, снегу выпало как раз столько, что мне захотелось придумать для вас это письмо, которого я снова не напишу. Не слишком много и не слишком мало — это я о снеге, — а в самую меру, чтобы стало белым-бело и еще тихо-тихо, как не бывает нигде, только в деревне, потому что у вас, в городе, все это сразу превращается в скрежет лопат, в грязные сугробы на тротуарах, в слякоть. Ударил и морозец, не слишком крепкий и не слишком слабый, а в самый раз, и, наверно, эта белизна, чистота и тишь продержатся все рождество, а то и дольше. Я могу без труда уговорить себя, что снег-то и помешал мне поехать к вам. Эта самая тишь делает реальность такой волшебной и сказочной, что стоит лишь задумать что-нибудь, как это уже кажется настоящим: так, например, я воображаю, что пишу вам письмо, а ведь я его не пишу; эта самая тишь и приближает все и отдаляет, она приблизила вас ко мне настолько, что я уже с вами, хоть я вполне могу удовольствоваться именно таким — на расстоянии — разговором с вами. В последнем я нипочем бы вам не призналась ни в настоящем письме, ни в настоящем разговоре.