Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

Но едва она прошептала это, как молочную тишину леса разодрал грохот выстрела — довольно близкий, — он прокатился меж разбуженных внезапно деревьев многократным эхом. Испуганно взвизгнув, Флокс кидается к Агнешке и, сжавшись, прижимается к ее ногам.

Да не бойся ты, бравый Швейк! А сама чувствует, что ей вдруг стало жарко не от испуга, но от надежды, ускользнувшей от самоконтроля. Она ускоряет шаг. Флокс жмется к ее ногам и поглядывает на хозяйку с робким, растерянным укором. Ничего ты, песик, не понимаешь. Зачем не замечать в себе того, что на самом деле существует, зачем лезть из кожи? Зачем стараться думать обо всем, кроме этого, о снеге, о зимних каникулах, о Збыльчевских, к которым она ходила, чтобы поздравить их с рождеством, о вспомнившейся на обратном пути далекой Воличке, где осталось столько могил, о «Колумбе»?.. Нет никакого смысла сочинять в голове письма, если не собираешься их писать, если это уже ни к чему. Стоило раздаться в тихом лесу этому ненавистному грохоту, этому самому враждебному из всех звуков, как дыхание и сердцебиение сразу же участились, предвещая радость, в которой она так долго себе отказывала. Не смотри на меня, Флокс. Я человек погибший.

Вот оно, то памятное место на холме. Вот межевой столб и снова прикрепленная к нему противная фигура из жести. Она еще слегка дрожит и позвякивает, с нее еще осыпаются остатки сухого снега. А вокруг много свежих следов, исчезающих, однако, чуть поодаль, будто заметенных широкой метлой. Небось тащит за собой елочку, а то и две. И правда: вот они, две брошенные пихточки, в нескольких шагах дальше, под елью. И веревка, знакомая, ненавистная веревка, обвившая стволы пихточек, тоже, конечно, здесь. Только самого хозяина нет. Вроде бы нет. Вокруг пусто и тихо. Если он вдруг вернется за своей ношей оттуда, куда ушел, она сумеет заметить его вовремя и скрыться. Успокойся, Флокс, у меня тоже есть глаза и уши. Будь начеку!.. А пока он не вернулся… Ой, Иза и Стах, если бы вы только видели меня сейчас, если бы вы только могли себе вообразить, до чего я дошла и чем я тут занимаюсь, чему — да еще как — я успела научиться!

Агнешка распутывает веревку, складывает ее кольцом и взвешивает в руке петлю. Поворачивается, подходит к скрипучей фигуре, с напряженным вниманием разглядывает ее всю и находит сверкнувшее жестью место, где ржавчина осыпалась, находит свежий след выстрела в самой середине полустершегося сердца, нацарапанного гвоздем или камнем. Осторожно, словно боясь причинить боль живому существу, Агнешка сперва трогает эту ранку пальцем, а потом накрывает ладонью. Сегодня на фигуре ничего больше не нарисовано, не накарябано мелом, как некогда, никаких красот, но Агнешка догадывается, кого только что видел стрелок в этом упрощенно грубоватом и бесполом изображении человека. «Это я».

Это ты. Не оборачиваясь, не отрывая глаз от черного силуэта, словно желая пририсовать ему силой взгляда знакомый облик, Агнешка пятится назад. Слегка откинувшись, она долго-долго примеряется к броску, обстоятельно целится и наконец со всего размаха кидает петлю. Мимо! Она даже топнула ногой с досады, даже губу прикусила. Настолько она была уверена в своей сноровке, приобретенной за то долгое время, когда она тренировалась тайком. Она еще старательней повторяет попытку и снова мажет. Рассерженная не на шутку, она опять раскачивает петлю и, почти не целясь, кидает, ко в этот момент кто-то из-за спины закрывает ей глаза руками. Что-то колет ей шею. Но сразу же, в первую же секунду, еще испытывая от неожиданности страх, она уже понимает, что и тут она не попала в цель, что ее неоправданный трепет должен был возвестить совсем иную неожиданность, приход совсем другого человека; руки же на ее глазах, от которых она освобождается с нетерпеливым разочарованием, — это маленькие, детские, нервные руки. Да и Флокс бы залаял, если бы… Но раньше, чем обернуться к назойливому шутнику, она с мимолетным удовлетворением убеждается в успехе третьего броска: голова фигуры охвачена петлей.

— Да ну, Тотек, постыдился бы… Такой большой парень.

— Скоро перерасту вас, — хвастается Тотек. — Смеряемся?

Упрек он принял за комплимент. Ужасный возраст! И голос у него уже ломается: то сбивается на смешной хриплый бас, то на петушиный тенорок. Агнешка критически, почти с неприязнью оглядывает парня. Всего три месяца назад она вытащила его из воды. Спаржа-переросток. Куртка будто с младшего брата. И еще в приятели навязывается!

— Ты что-то распустился, Тотек, — говорит она с раздумьем и добавляет строже: — Много себе позволяешь.

В глазах мальчика появился испуг, брови дрогнули, даже жаль парня, и прежде чем его пристыженное, огорченное лицо становится несчастным, она успевает улыбнуться и проворно щелкнуть его по уху, как поступал в таких случаях Петрик Оконь.

— Надень шапку, замерзнешь. Эх ты! Шуток не понимаешь.

Не сразу он оттаял. Трудный возраст!

— Я ведь не фамильярничал, правда, — бормочет он печально и виновато, — просто я…

— Брось, — обрывает его Агнешка. — У нас же каникулы. Сочельник.

— Конечно. Вот видите… — И еще растерянный, он распахивает пошире куртку, из-под полы которой появляется во всей своей красе тот самый букет, что только что колол ей шею: ветки шиповника и можжевельника с красными и темно-синими ягодами, перевязанные белой ленточкой и украшенные, сверх того, серебряными елочными шарами. — Иду на кладбище. Вы еще не были?

— Еще нет, — признается с невольным стыдом Агнешка.

— Оно совсем близко от дороги, только за холмом, потому его и не видать отсюда.

— Проводишь меня, ладно?

— Конечно. Я уж давно хотел вас сводить…

— Понимаю, — догадывается Агнешка, посмотрев на букет. — Это ты отцу.

— Да. Я туда, только…

— Пойдем вместе.

— Туда-то я и шел… — Тотек будто не услышал, не захотел услышать ее слов. — Я каждый сочельник хожу… Вы не сердитесь, но только я должен быть совсем один.

— Понимаю. Это ты не сердись.

— А сейчас я все равно бы вас не повел. Там этот…

— Кто «этот»?

Не надо ей было спрашивать. Тотек смотрит на нее недоверчиво и понимающе, разгадал небось ее притворство. И от упрека в его посерьезневших глазах она меняется в лице.

— Вы ведь знаете. Слышали, как стрелял. Вояка!

— Тотек! — одергивает она его. — Ты о старшем так?

— Вы правы, — послушно соглашается Тотек. — Обидно, что он и вправду вояка. Да-да, герой.

— Откуда ты знаешь?

— Все знают. Можете спросить — все скажут. Если бы не то, что он…

— Что он герой?

— Ну да… то и моя мама не была бы такая… Я не то хотел сказать.

— Ну, скажи же. Сядь.

Агнешка бросает на снег смотанную веревку, садится и, откинув полу пальто, велит Тотеку сесть рядом.