Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

— Спасибо. Я лучше так. — Он преодолевает в себе какое-то сопротивление, громко сглатывает. — Почему у вас, — отважно выпаливает он своим ломающимся фальцетом, — нет мужа?

— Ох, Тотек, и ты тоже! Успею.

— И веревкой этой все забавляетесь и забавляетесь. Как он.

— Тебе не нравится?

Он не отреагировал на вызов, озабоченный другой, более важной проблемой.

— И еще этот Зарытко из Джевинки. Противный. Он у вас был. А зачем?

— Просто так. С визитом пришел. Я быстро от него отделалась.

— …был у вас, а потом пришел к нам, к маме. И еще раза два приходил, оба раза вечером, в темноте.

— А мне-то что?..

— Я об этом потому, что испугался. Потому что он хвалился маме.

— Чем?

— Не стоит говорить. Ведь вы бы не пошли за него, правда?

— Придумал тоже! — Агнешка даже подскочила. Но она не знает, как прекратить этот странный, неуместный разговор, который и смешит ее, и сердит, и повергает в непонятное беспокойство.

— Конечно! — успокаивается Тотек. — Маме он тоже не нужен. Пьяница и вор. Мы его давно знаем. Его из какого-то кооператива выгнали.

— Когда? — Внимание Агнешки мигом обостряется, словно при звуке тревожной сирены.

— Не знаю толком. Недавно. Он даже плакался у нас. А мама… мама утешала его, кажется, тем — я всего не понял, — что он еще выкрутится, что повиноватей его найдутся.

— Зачем ты мне рассказываешь это? — говорит после паузы Агнешка слегка изменившимся, потускневшим голосом.

Но Тотек слышит только вопрос и не замечает упрека.

— Откуда же я знаю? — Он замолкает и закрывает глаза, чтобы не видеть ее и меньше стыдиться собственных слов. — Я не знаю. Когда я слышу такое, то о том лишь и думаю, хорошо это для вас или плохо. И когда ложусь вечером в постель, все вам рассказываю. Будто я все время боюсь за вас.

— Ты начитался книжек, Тотек, — снисходительно упрекает его Агнешка, но и тон, и собственная улыбка не нравятся ей самой.

— Нет, это не книжки. Вам у нас плохо.

— Нет, не плохо.

— Одна вы, совсем одна, без родителей. Почему?

Агнешка, нахмурясь, невольно отвечает ему шепотом:

— Родных моих фашисты убили. Только младший братик спасся, в погребе его спрятали, на картошке… Но была зима, вот он и не выжил.

— А вы?

— Меня дома не было. Днем раньше убежала я с какими-то бумагами в другую деревню.

— Так вы из деревни? Из такой же, как эта?

— Наша была вроде чуть получше. Только не осталось деревни той, моей. Как раз тогда и сожгли всю. Лучше не будем об этом, Тотек.

— Простите.

— Обо мне не печалься. Учись себе, читай, играй с детьми, с Улей…

— Уля уехала на рождество. У нее в Бялосоли, возле этих святых ключей, какая-то тетка живет… Уж теперь она не боится людям показываться, — добавляет Тотек с ноткой огорчения.

— Зависляковских ребят тебе мало?

— Нет уж, мне больше нравится одному, в зале. Только там очень холодно.

— Не ходи ты на развалины! — накидывается на него Агнешка. — Все эти стены едва-едва держатся. Запомни это! Солтыс категорически запретил.

— Уже нажаловались ему? — И в его оторопелом взгляде зажегся упрек.

— Всем запретил… До чего же ты недоверчивый! — сердится Агнешка. — Ну, пойдем!

Она встает. Обматывает веревкой стволы пихточек. Напрасно она ждала тут, затягивая без конца слишком взрослый разговор с этим ребенком. Было в этом что-то нехорошее и нечестное. И осадок остался неприятный от этого. Она выбирается на дорогу, не оглядываясь на Тотека. Волочит по снегу найденные деревца, злясь и на себя, и на свои перечеркнутые надежды, и на Тотека, слишком уж сообразительного и сующего нос куда не следует. Вот опять он словно бы прочел ее мысли:

— На кладбище его небось уж нет.

— Небось уж нет, — откликается она бесцветным голосом.

— Дайте мне веревку. Я дотащу.

— Не надо. Не беспокойся обо мне. Не люблю.

Какое-то время слышен только шорох пихточек и скрип снега под их ботинками.

— Я верну вам «Володыевского», — сообщает Тотек, замедляя немного шаг, деликатно этим намекая, что он обиделся. Но воспоминание о книге тотчас же заставило его забыть о соблюдении дистанции. — Знаете, что мне больше всего понравилось? Конец. Я бы тоже так… Теперь все думаю, думаю, не могу заснуть… Черт бы все это побрал! У них там в клубе патронов хватает. Только мне их патронов не нужно.

Агнешка сразу останавливается и поворачивается.

— Ты это о чем?

— Ясное дело, о винокурне. Я, простите, не ребенок.

На этот раз Агнешка рассержена не на шутку.

— Тебе до всего дело, — говорит она строго. — Оставил бы что-нибудь и взрослым.

Но Тотек не присмирел, наоборот, тут же заявил с отчаянной дерзостью:

— То-то и оно, что взрослым. А кому? Вам я уже говорил, показывал все — ну и что? Ничего.

— Несносный ты и злой. Зря я держалась с тобой по-приятельски, больше не буду, вот увидишь. — Но горькое, гнетущее чувство своей вины не дает разгореться ее гневу, и он тут же гаснет. Тотек прав, эта правота и обижает ее. Она ничего еще не сделала, не отважилась ни на один решительный шаг. Чего она ждет? Почему? И мягко, с вынужденной сдержанностью она говорит:

— Запасись терпением, Тотек.

— Ладно, — соглашается мальчик, подумав. — Вот пусть только потеплеет… Мы сами сделаем это, вместе, вдвоем. Не верите?! — порывисто говорит он, стараясь в то же время не отстать и отпрыгивая иногда в сторону от стремительно скользящих по снегу пихточек, — Володыевский тоже был маленький, а… Я все вам скажу. Мне уже все равно. Я могу и не ходить в школу. Будь я старше, то я бы на вас…

Ох, уж этот голос! В таком признании дать петуха! Она чуть не расхохоталась, но, к счастью, ей удалось удержаться.

— Что ты там сказал? Я не расслышала.

Шаги его вдруг замерли, и ей пришлось остановиться. Она не оборачивается, но все равно видит его покрасневшее и несчастное от стыда лицо.

— На кладбище надо идти этой дорогой. — Слышит она наконец тусклый, неуверенный голос.

— Ты ведь хотел один.

— Ничего, можно и вдвоем. Я вам покажу.

Он ведет ее по узкой тропке сперва на лесистый холм, потом по склону холма. Лес внезапно редеет, и в просветах виднеется, надвигаясь, обширное белое и совершенно пустое пространство. Это озеро, покрытое сейчас льдом и снегом. А ближе к ним, уже совсем близко, поляна в объятиях лесной опушки, усеянная похожими на сугробы холмиками, напоминающая отсюда не столько погост, сколько вырубку. А впрочем, нет. Уже видны торчащие из сугробов кресты и надгробные пирамиды со звездами. Низкая ограда не то из камня, не то из дерева — под снегом не угадаешь — отделяет это печальное, затерянное в необитаемости кладбище от леса и озера. Оно украшено лишь несколькими соснами, больше ничем.

Несколькими соснами… Тотек вдруг останавливается и, словно бы сам себе не веря, указывает со склона Агнешке на более представительную могилу под соснами, украшенную самым высоким крестом. К ней ведет от входа свежевыметенная аллейка, на белизне которой лежат голубоватыми четками чьи-то одинокие следы. Да и сама могила темнее других, ибо кто-то — а кто именно они сразу же догадываются, хоть это и вызывает у них разные чувства, — старательно смел с могилы снег и обложил холм сосновыми ветками. Пройдя еще несколько шагов, Агнешка видит, что и на соседних могилах тоже торчит по веточке. А ствол сосны, растущей над могилой капитана Пшивлоцкого, вдруг зашевелился и раздвоился. Они не ошиблись. Балч склонился и поправил какую-то ветку на могиле. Потом неожиданно замер. Руки его бессильно повисли, голые кисти совсем уже покраснели, вся его фигура кажется в этот миг какой-то беспомощной и беззащитной, и Агнешке становится неловко: хорошо ли подсматривать за человеком в миг одинокого раздумья.