Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

— Вам тут кого? — В вопросе Зависляка слышится плохо скрываемая неприязнь.

— Вас всех.

— По какому делу, если не секрет?

Они мне не верят, поражает Агнешку горестное открытие, все еще не верят, я все еще для них чужая. Это молчание и эти выжидательные холодные взгляды — всех, у всех. А Макс, Прокоп и младший из двух Оконей стоят в сторонке, словно равнодушные и высокомерные свидетели, не более того, и смотрят на нее с дурацкой улыбочкой, ободряющей и фамильярной. И вся отвага, заставившая примчаться сюда, сразу же покидает Агнешку, призывы, просьбы, угрозы — все, что она хотела им выложить, — остаются невысказанными, а вместо этого она слышит собственный голос, тот голос, о котором сама знает, что это самый противный, самый ненадежный и унылый из ее голосов, сдавливающий грудь ощущением бессилия и нелепости, школьный, учительский голос.

— К нам, я уже видела, едет санитарная машина. В первую очередь врач осмотрит детей. Потом взрослых. Если кто-нибудь из взрослых нездоров, пусть в полдень придет в школу. Это действительно важно… — Она осекается, сбитая с толку неопределенным ропотом в толпе, потом бредет на ощупь дальше, теряя остатки всякой уверенности: — Поскольку гигиена и медицинская помощь — это для деревни большая помощь.

— О муки господни! — застонал в голос Макс. И, скорчась, хватается за живот, словно бы скрученный болью.

Его друзья давятся от смеха. Уже и у Пащука сощурились глазки от этого шутовства. Даже на хмуром лице Зависляка вспыхнула злорадная и довольная усмешка.

— Где же этот доктор? — издевается уже в открытую Оконь. — Дружку моему нет мочи от смеха, помогите.

— Вы приложите ручки куда надо, — игриво сообщает Пащук, ковыляя к ней, расставив словно бы для объятия руки, — и мне на сто лет здоровья хватит.

И смех мужчин становится еще громче.

— Что вы так веселитесь, Януарий?

Приоткрытая дверь распахнулась. На фоне темного входа стоит Балч, лениво помахивая своей верной веревкой, и смотрит на Зависляка, только на него, словно бы вообще не замечая столпившихся. Этот вопрос, заданный усталым, тихим голосом, мигом превращает безудержный гвалт в робкое и покорное безмолвие. Видимо, никто, кроме Зависляка, не догадывался, что солтыс так близко. Балч не ожидает ответа, напротив, даже пресекает его нетерпеливым жестом. И все с той же усталостью в голосе начинает говорить сам, обращаясь по-прежнему только к Зависляку:

— Плохо, Зависляк. Жуть как ты плохо работаешь. Грязь, ржавчина, хлам. Вот отметим наш праздник, и хватит этих развлечений. Надо все это, — он указал рукой назад, в глубь подвала, и тут вдруг, скользнув взглядом в сторону и едва не задержав его на Агнешке, то ли заколебался, то ли удержал на языке приготовленное уже словечко и договорил неуверенно: — …продать.

Молчание. Януарий глухо вздохнул, проглотив возражения. Трое рыбаков, самим себе не веря, вытаращили глаза. Пащукова раскрывает рот, пытается что-то сказать, но только хрипло квакает.

— Нет, Балч!

Агнешка словно бы не догадывается, что эта она сама произнесла два эти коротких слова. Она опять слышит чей-то голос, выразительный и спокойный: свой собственный голос. Она ничего не знает и не понимает, у нее нет времени разбираться в себе, гадать, почему она так внезапно преобразилась при одном виде этого человека. В тот же миг ее покидает страх, исчезает неуверенность. Впрочем, нет: страх стал еще сильнее, сжал ее тело льдистым холодом, согнал с лица последнюю бившуюся под кожей кровинку, но этот же самый непреодолимый страх и кинул ее в схватку. Выходит все-таки — врывается в ее паническую отвагу безмолвная мысль, — что только твоя близость придает мне силы, силы на борьбу с тобой. Глаза всех людей удивленно смотрят на нее. Только один Балч, будто бы не видя и не слыша, кто ему воспротивился, не глядя на Агнешку, рассеянным взглядом обводит толпу:

— Кажется, кто-то решил высказаться?

Те, кто стоит поближе, ежатся, опустив голову. Зависляк поднимает руку, хочет показать на Агнешку. Но не успевает.

Она, расталкивая людей, проходит вперед, становится перед Балчем.

— Ах, и вы здесь, — вежливо удивляется он. — С воскресной лекцией?

— Нет, Балч.

— Скупо вы объясняетесь. Нет… Я… Нет… гордо звучит. Так что же?

— Ты слышал, — Агнешка невольно переходит на полушепот, — с чем к вам пришли люди?

— Все? — И на его лице появляется легкая, снисходительно-издевательская усмешка.

— Я говорю не о твоих приспешниках.

Он нахмурился, глаза его похолодели.

— Прошу вас, поофициальнее.

— Хорошо, Балч. Вы слышали, чего хотят люди. Они сыты всем этим.

И она показывает рукой на дверь за спиной Балча.

— Но вы же слышали, — мягким, оправдывающимся голосом говорит Балч, — я сказал: продать.

И с этими словами подходит к ней. По-дружески, как единомышленник, берет ее за сгиб кисти.

— Нет, — повторяет Агнешка.

— Почему же? Может, объясните? — Пальцы, обхватившие ее запястье, сжимаются все сильнее.

— Этого не продают, Балч, — тихо и вразумительно отвечает она. — Это уничтожают.

Все еще сжимая ее руку, он кидает ей с несдержанным нетерпеливым упреком:

— Не вмешиваться и не учить. Сколько раз объяснял. И все зря. Как найду нужным, так и сделаю. Кто мне запретит?

— Увидите кто.

Он придвигается к ней вплотную, лицом к лицу. Теперь уже оба говорят шепотом:

— Грозишься?

— Все зависит от вас.

— Черт тебя принес! Всегда и все ты испортишь.

— В последний раз прошу.

— Я тоже просил. И что? Ну, скажи, скажи!

— Ты не просишь. Ты принуждаешь.

— Называй как хочешь. Соглашайся.

— Нет! Ни за что. Я напишу жалобу. — Боль в стиснутом запястье становится невыносимой. — Пусти!

— Пиши и сразу же собирай манатки.

Отвернувшись от нее, он становится рядом, но не выпускает ее руку, а стискивает крепче и крепче. Все тело Агнешки деревенеет, боль переходит в бесчувственный обморочный жар. Она сжимает зубы — лишь бы выдержать, не закричать. Люди смотрят на них внимательными глазами. Несмотря на нарастающий шум в ушах, она все-таки слышит долетающие откуда-то слова Балча:

— …сев еще нескоро, зерно я вам достану. Для медосмотра надо явиться в школу, кому охота. Теперь насчет тебя, Зависляк…

Он прерывается на миг, услышав с дороги, как и все остальные, ворчание приближающейся машины.

— Я смещаю тебя, Зависляк, с твоей, — в голосе его появляется ирония, — должности. Непригоден. Запри дверь и отдай мне ключ. Я сам займусь клубом. Надо подумать о годовщине… Приедут гости, мы не должны оскандалиться. Всю эту музыку продавать не станем. Котел либо починим, либо сделаем новый. Того же мнения и наша учительница.

Ворчание стихло. Где-то поблизости хлопнули дверцы, и мотор заработал снова.