Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

— Скажите, друзья, как нам жить дальше, что делать? Я не знаю. Вы уже спокойны и ко всему равнодушны, и мне тут стало тревожно, душно, и тесно, и словно нечем дышать…

Зачем ты так говоришь или так думаешь, зачем я так думаю? Не обижай меня, не гони отсюда, у тебя нет права, ведь не кто-нибудь, а только ты один приказал мне прийти сюда, только ты один привязал меня к этому месту…

— Я прощаюсь с вами, друзья. Спите спокойно… Сми-ирно! Слава павшим. Вольно. — За это время сбитая поначалу толпа успела поредеть более чем вдвое. Балч делает вид, что не замечает этого. Он закуривает сам и своим обычным свойским тоном, повысив голос ровно настолько, чтобы перекрыть гул толпы, объявляет: — Торжественная часть окончена. Теперь просим всех на художественную — в клуб. Надеюсь, — он подходит к гостям, — уважаемые гости окажут нам честь.

Ксендз беспокойно смотрит на часы:

— Время идет, а вечность ждет. Только поезд не ждет. Очень жаль, но мне уже пора, надо успеть к пересадке на скорый.

— Куда тебе так срочно? — подтрунивает Балч. — Мессу можешь справить и тут, полевую.

— А ты мог бы и костел построить, мог бы, — кисло возражает ксендз, запихивая требник в карман слишком тесной сутаны.

— Как пришлют тебя к нам в приход, построю.

— Приходским! В такую глушь! Спасибо, очень милая шутка.

— Раз так, то и я поеду, — с облегчением вздыхает штатский.

— Тоже глуши испугался? — обижается Балч. — И здесь люди живут.

— Уж мы знаем как! — парирует эту колкость ксендз, косясь на майора. — И до чего доходит, знаем!

— Не в том дело, что глушь, — пытается помирить их штатский. — Но жена у меня дома не совсем здорова…

— Ты женился?

— А как же! Сколько можно ждать?

— Я бы, пожалуй, остался, — вмешивается майор. — И поговорить мне с тобой, Зенек, надо, и мальчишку этого хочу забрать…

— Нашелся-таки парень с фантазией, — хлопает его по плечу Балч. — Оставайся!

— А как же с нами? — всполошился, присмирев, ксендз.

— Если торопитесь, — с легкой иронией говорит Балч, — не смею задерживать. Мой Семен отвезет вас к автобусу.

Штатский поперхнулся дымом и закашлялся, ксендз едва удержал возглас негодования.

— Подождете меня, — убеждает их майор, — вернемся вместе.

Но идти на попятный стыдно.

— Слово сказано, — с наигранным юмором говорит ксендз. — Можно и пешком — войну вспомню.

— Здесь она тебе не вспомнилась? — удивляется с горечью майор.

Так, сдержанно препираясь, все четверо направляются к воротам.

Уля, которую интересует все новое, каждый незнакомец, разочарованно смотрит вслед уходящим: она с радостью побежала бы за приезжими, чтобы посмотреть, а если выйдет, и послушать, но Агнешка следила за ней и деликатно, но твердо придержала за рукав:

— Погоди, это некрасиво. Пускай уйдут.

Некрасиво — это относится к ней самой. Некрасиво, неприлично, нескромно. Мозолить кому-то глаза, навязывать свое ненужное, непрошеное общество. Никто не заставлял ее приходить. Нечего было слушать Павлинку. Лучше ушла бы отсюда сразу. А она еще здесь, в числе последних, несмотря на то, что его слова обожгли ее, что она догадалась об их скрытом, понятном лишь им обоим смысле. Но справедлива ли ее догадка? Что он, собственно, сказал? Если бы она меньше владела собой, догнала бы его сейчас и, не обращая внимания на чужих, спросила бы прямо: зачем ты так сказал, что это значит?! Чего ты от меня хочешь, Зенон Балч?

А Павлинка и Семен все еще возятся с Гелькой, с ее запачканными рейтузами. Уля же, которую приструнили, расправляет и разглядывает ленту на венке. ПАВШИМ ОТ ЖИВЫХ. Скупо, по-солдатски. Значит, венок для всех могил, хоть его и возложили на одну, избранную. На самую пышную могилу героя-командира Пшивлоцкого. Как неопределенна в чужом сознании, а потом и в памяти граница между отвагой и слабостью. А может, Балч наврал… Это подло — мертвые не могут защищаться. Надо спросить Балча и об этом. Он должен сказать правду. Если он соврал и Пшивлоцкий не был трусом, то это милосердное с виду молчание куда обиднее и для павшего, и для его сына, чем явная клевета.

— Уля, где Тотек?

Та покраснела, смутилась. Сама не знает, как и когда потеряла его из виду.

— Наверно, убежал. Он стал такой дикий…

С этими словами она тряхнула своей темной гривкой, и Агнешка незаметно и грустновато улыбнулась, вспомнив далекий образ затравленной девочки с лассо на шее.

— Что у вас за секреты? Расскажи мне.

Уля, глянув на задержавшихся неподалеку Павлинку и Семена, делает умоляющий знак.

— Мы вам покажем, — торопливо шепчет она с решительным видом. — Приходите туда в три. Тотек сказал, что придет туда в три прощаться.

— Куда?

— Ну, в зал. И прогоните Марьянека. Меня он не слушается, а вас послушает. При нем нельзя рассказывать.

— Как? И Марьянек? — пугается Агнешка.

— Это все из-за Флокса… — И губы ее дрожат, вот-вот заплачет. — Он за Флоксом погнался. И теперь носит Астре еду. Говорит, никто больше не может, уперся и все.

— Семен! Семен! — раздается в воротах. — Скорей же!

Семен идет на зов неохотно и как-то мешкотно, будто исчерпал к сегодняшнему дню всю свою добрую волю и послушание. Но Балч, отвернувшийся от гостей, смотрит не на Семена: он вдруг замер, настигнутый, видимо, тем же воспоминанием, что и Агнешка. Между ними опять точно такое же расстояние. Только они поменялись местами, и снег в аллее сменился пахнущей по-мартовски землей, а надежды — непоправимыми обидами. Сегодня ни один из них не двинется навстречу другому, и оба осознают это, вероятно, только сейчас, в эту секунду, когда неуступчивая, непримиримая вражда метко и безошибочно скрещивает их взгляды.

— Парень был как бык, — продолжает Макс свой коронный рассказ, — а так орал от страху, что землянка тряслась. Я его бац прикладом по башке. Подскакиваю и затвором в зубы, чтобы он хлебало открыл, и жах штыком в глотку! Медицина! Такую железяку выковырнул из него штыком этим…

Слушают его внимательно, по привычке, но желания смеяться нет.

— Пересаливаешь ты, брат, — зевает во весь рот Герард. — Это уже было.

— Рассказал бы что-нибудь новенькое, — сонно ворчит Прокоп.

— Сбегай за газетой, будет тебе новенькое.

— Радио послушай…

— Сунь вилку в зад, а то испорчено…

— Пускай сам кузнец рассказывает, если ему тошно, — обижается Макс.

— Расскажу, когда захочу. Надоело.

— С каких пор? — И, зверски оскалившись, Макс выставляет вперед свой крючок.

— Отцепись ты, парень. Тоску наводишь.

Оба, шатаясь, вскакивают. Юзек Оконь рассудительно разнимает их, чокается с каждым.

— Наше вам холостяцкое! — И Пащуку: — Твоя очередь, старик, начинай!

— Как я от швабов в трубу удрал?