Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

— Зенон, — едва слышно произносит Агнешка и облизывает пересохшие шершавые губы. — Ты сказал сегодня на кладбище…

Будто не слыша ее, не вникая в ее слова, он изображает на своем лице саму любезность и гостеприимство и перебивает на полуслове:

— Как мило, что вы пришли к нам.

Так и хлестнул ее этой фразочкой, но она не оторвала глаз от его лица, не отвела взгляда.

— Не к вам, а к тебе.

Он оборачивается к строю. Широко поведя рукой, представляет ее, словно незнакомую:

— Наша учительница. Это ее первый визит к нам.

И затем, показывая рукой на строй, обращается к Агнешке:

— А мы будто вас и ждали! Разрешите доложить. — В его голосе все откровеннее звучит та ненавистная шутовская интонация, которая так пугает Агнешку, которая неизбежно возникает в каждом их разговоре. — У нас сбор подразделения. В строю, — он быстро пробегает взглядом вдоль все еще замерших в неподвижности людей, — тридцать бойцов. Двое взбунтовались, один спит. Всего шестнадцать.

Эта новая, не совсем серьезная, шутливо-язвительная интонация разряжает напряженное молчание. Даже Макс и Семен, как бы утратив уверенность в своей правоте, подходят к своим товарищам. Но кузнец все-таки не выдерживает.

— Кончай цирк, Балч, — говорит он вполголоса, чуть ли не умоляюще.

— Всего шестнадцать бойцов, дорогая начальница, — четко докладывает Балч ужасно растерянной и ничего не понимающей Агнешке. — Вы пришли сегодня на кладбище, но вы опоздали. Вы должны познакомиться с уставом нашей штрафной роты. Да-да, штрафной. Вы не знали? Никто не проболтался? Но вот наконец вы знаете. — И после паузы: — Взводный Пащук!

Пащук, стукнув деревяшкой, делает шаг вперед.

— Доложите, сколько нас было в сорок пятом.

— Семьдесят три человека, комендант.

Балч склоняется в поклоне перед Агнешкой, словно приглашая ее на танец.

— Ведь вы умеете вычитать, — тепло, чуть ли не с нежностью говорит он ей, как ребенку. — Вы подумаете и в конце концов поймете. — И всем: — Наша учительница желает вас приветствовать. Она хочет поговорить с вами.

Жестом он приглашает ее подойти поближе, еще ближе, и по внезапному холоду в груди и в затылке, по сдавленности горла Агнешка чувствует, что она проиграла. Положение, в которое он ее поставил, способ, каким пристыдил и высмеял, лишают ее им самим же предоставленной возможности найти путь к сердцам этих людей здесь, в их собственной берлоге, при первой встрече с ними. Но возможно, именно поэтому, от чувства безнадежного унижения, в ней пробуждается упрямая, отчаянная решимость. Пускай отнесутся как угодно к тому, что она скажет, но она скажет.

Она проглатывает ком, призывает себя к спокойствию, велит своему голосу не дрожать от глупого, как на экзамене, волнения. Старается подыскать для начала такие слова, чтобы они звучали совсем обычно, но имели при этом скромный оттенок должного уважения к сегодняшней годовщине.

— Добрый день, граждане.

В ответ слышится какое-то неясное бормотание, из которого миг спустя выделяется печальный голос Макса:

— Мы не граждане. Мы резервисты.

Балч унимает жестом вспышку смеха, но ведь не кто иной, как он сам, в большей мере, чем Макс, спровоцировал этот смех выражением глумливого любопытства на своем лице. Холод в груди стал иным. В нем уже нет испуга. Он мучителен, как уколы шпор.

— Никто меня сюда не звал, знаю. Я тут не нужна. Может, я вообще не нужна. Кажется, именно это я услышала сегодня на кладбище. Потому что я чужая. Но так не может быть. Не знаю, все ли в деревне так думают. Но если так, то я не буду больше вам навязываться. Я должна знать это сегодня же.

Она останавливается на мгновение, чтобы чуточку унять буйное, мешающее говорить сердцебиение. И как бы из далекого уголка ее собственного сознания до нее вдруг доходит, что она ведь совсем не это собиралась говорить. Как всегда в трудный момент, она бессознательно закусывает верхнюю губу и собирается с мыслями. Рядом с собой она слышит подстегнутый собственной насмешкой безмятежный, почти веселый голос Балча:

— Эй, ребята! Учительница разговаривает с вами, а вы хоть бы что. Встали, черт побери, и стоите, как немые на свадьбе. Блесните же своим остроумием, чтобы я за вас не стыдился.

Шеренги расстроились, люди начали перешептываться, пересмеиваться. Макс, самый смелый из всех, подходит к столу, выгребает на середину уцелевшие от разгрома стаканы, аккуратно наливает левой рукой самогон. Из строя выходит Пащук, за ним Оконь с Прокопом. Все обступают полукругом Агнешку, тянутся к ней со стаканами, а Пащук жертвенно сует ей в руку, как совал майору, свой собственный, поскольку свободных нет, сам же хватает со стола недопитую бутылку.

— Что тут скажешь, милостивая пани? — И, примирительно улыбаясь, оскаливает свои искрошенные желтые зубы: — Учительница — это учительница, нам известно.

— Если она красивая да деликатная, так лучше нет! — И Макс, крутнув крючком, закрыл глаза и сделал основательный глоток.

— Впрочем, это дело бабье, не наше, — соглашается с Максом старый Коздронь, и все даже обернулись, ведь он такой неразговорчивый, да и редко бывает в соображении. — Нам-то до вас что? Вы нам не мешаете.

Юзек Оконь внезапно приседает и шлепает себя по колену.

— Бедняжка ты! — кричит он растроганно. — Деточка наша любимая, чтоб мне рая не видеть!

— Будет! — успокаивает их Балч. И Агнешке: — Слышите! Голос народа. Итак…

Он вопрошающе поднимает брови и, затаив насмешку в невинном взгляде, ждет, чтобы она выразила удовлетворение. Агнешка отводит глаза и перехватывает встревоженный стыдливый взгляд Семена. Ему она и передает стакан Пащука — до стола ей не дотянуться.

— Плохо, — говорит она еле слышно, — что я вам не мешаю. Я хочу вам мешать. Шла сейчас к вам и нашла на дороге брошенный плуг. Чей он? А на берегу вас ждут лодки. В домах вас ждут жены и дети. Ждут и плачут. Они вас боятся. Почему? Войны давно уже нет, зато весна все ближе. Кончайте вы это пьянство. Не пейте хотя бы здесь — это самое худшее. — Она махнула рукой в направлении темной комнаты по ту сторону свода. — Кончайте, а я вам за это…

Не хватило ей дыхания. Перед глазами качаются сверкающие стаканы, стопки, качаются, приближаясь и удаляясь, лица, самые разные — и молодые, и изборожденные морщинами, и тупые, и равнодушные, и язвительные, и высокомерные, и несколько вроде бы сочувственных… Ее собственные слова на миг куда-то ушли от нее, она не может схватить их, вернуть.

— …а я вам за это отдам все, — слышит она произнесенные мягко и вполголоса слова и повторяет их безвольно и покорно:

— …а я вам за это отдам все.

Секунда тишины, потом кто-то громко прыснул, не выдержали и другие; ужасный, чудовищный хохот, а еще, едва она повернула голову, как бы надеясь в душе на помощь, как сразу увидела его широко оскаленные зубы, но вот они снова сжаты и губы тоже сомкнуты. Однако спущенное с привязи буйное мужское веселье все нарастает — полукруг смыкается, сверкает и звенит стекло, иные обнялись, иные тянутся к ней, обступают вплотную, суют ей в рот стаканы, с пьяной назойливой фамильярностью все смелее трогают ее руками: любимая наша, любимая, лю… — вот тебе цирк и балет, цирк, цирк, цирк…