Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

— Было… — кривится кузнец.

— Как лежал у акушерки под периной?

— Было.

— Тогда про Новый год у монахинь.

— Было.

— Не было.

— Было! Тоже старая история, э-эх!..

На этот раз обижается Пащук.

— Не выспался, Герард, что ли? — косится он на будущего зятя.

— А разве Пеля даст ему выспаться? — лениво и мечтательно потягивается Прокоп.

— Ты! — набрасывается на него Пащук. — Ты Пелю не марай, грязная морда!

— А что? — делает Прокоп удивленное лицо. — Разве даром кузнец у вас ночует?

Пащук и Герард одновременно подскакивают к нему. Прокоп хватает тяжелый табурет, отпрыгивает к стене.

— Потише там! — Драчунов мигом охлаждает негромкий оклик Балча, севшего с майором в сторонке, между висячим некогда белым шкафчиком с красным крестом на дверце и буфетом с напитками, консервными банками и толсто нарезанной колбасой. — Семен! — продолжает Балч. — Ну, что ты за дворецкий? Налей гостям водки, каждому, чтобы не скучали.

Семен довольно вяло подчиняется, достает из буфета и ставит на общий стол бутылки и доску с ломтями грудинки. Обходя стол и наполняя стаканы, бессознательно отмечает про себя, что этот стол — единственный красивый предмет здесь: огромный, цельный срез могучего дубового пня, спиленного поперек волокон. Вместо ножек — мельничные жернова, которые попали сюда вместе с женщинами из далеких восточных деревень; в каждой опоре по три жернова. Когда началась тяжба с Хробжицами и приходилось ездить на мельницу в Джевинку, бабы хотели забрать эти каменья, но солтыс не отдал, потому что и джевинскии мельник и столяры были уже основательно втянуты в их торговлю здешним «товаром». «Красивый стол, хоть и поцарапан осколками стекла, каждый слой на столешнице — это целый год жизни, а всего слоев — несколько сотен, такой стол и за тысячу лет не сгниет, а что от нас останется? — думает Семен. — Хотел бы я иметь такой стол в собственном доме».

— Водку расплескал, будто слепой, — журит его Пащук и громко, чтобы слышали все, добавляет: — На все эти дела не было и нет лучше Зависляка.

— А где Януарий? — удивляется Оконь. — На кладбище на поверке его не было.

— Разве не слышишь, где он? — И кузнец кивнул головой в сторону второй комнаты, отделенной от клуба и соединенной с ним широким сводчатым проходом без двери. — Нарезался, доннерветтер, без нас, один. Храпит, как поломанный орган.

Все оборачиваются к темному проходу, прислушиваются недолго к храпу, всматриваются не без благоговения в приземистую широкую печь там, в глубине, у задней стены, в блики огня, в поблескивание медного котла, укрепленного над колосниками. Все вместе напоминает какой-то алтарь, только непонятно какой, не костельный же. И никак не ладаном попахивает от этого алтаря.

— Пить можно, — поднимает стопку Макс, — наша толстая Берта работает.

Все в торжественном молчании выпивают и стряхивают остатки самогона на пол.

— Хорош, — одобряет Оконь. — И винокур же этот Балч. Получше Януария.

— Эх, не подлизывайся ты к начальству, — плюется Прокоп. — Разит, как всегда. Вот у нас, в Усичанах, был самогон…

— Тише ты, распятье-проклятье, — цыкнул Макс и незаметно показал своим крючком на майора.

— Ну и что? Не видит он, что ли, не знает? Свой же.

— Свой-то свой, а как Зависляк из-за него сдрейфил.

— По глупости.

— Не узнал.

— Метухну-Дятла не узнал? Сам ты дурак.

— Чего ты хочешь?.. Столько лет прошло…

Все вдруг насупились, и те, кому было сподручней, потянулись к бутылкам.

Мундек Варденга, которого лично сюда не приглашали, явившийся в надежде поразвлечься, отставляет вдруг стакан и встает.

— О господи! — И проводит рукой по засаленной шевелюре. — Что за тризна! Блевать охота.

— Охота — валяй, — угрюмо разрешает кузнец.

— Благодарю покорно, — иронизирует Мундек, — выйду как подобает. — И надевает берет.

— Ты куда? — кричит Макс.

— На матч.

— Мог бы отрапортовать дядюшке, щенок!

— Я не из того призыва, старик, — бросает через плечо Мундек уже в дверях.

Майор отодвигает стакан и серьезно смотрит на Балча.

— Мне, Зенек, не нравится все это. Прости за откровенность.

— Мне тоже, — задумчиво признается Балч. — Тоска, холера ее возьми. Все дни как один. Где былой блеск, шум?.. Все погасло. Притворяемся, прикидываемся, а нас самих уже нет. Были и нет.

— Парень! — майор хватает его за руку. — Блеска и шума мне и без войны хватает. Все вокруг так и кипит, а тебе скучно.

— Так ты думаешь, — взрывается Балч, — что я о войне жалею? Ну и дурак же ты.

Майор снимает руку с плеча Балча и тянется к стакану.

— Ты сам не знаешь, чего хочешь, — с оттенком раздражения отвечает он, сдерживая обиду.

— Забрызгал ты свой мундир, Метухна. Но не беда, Лёда отчистит — она умеет. Самое лучшее — картофельной мукой.

Рука майора, сжимающая стакан, дрогнула.

— Зачем ты так? — улыбается он принужденно. — О Пшивлоцкой говорить не будем, хватит. Я хочу поговорить о тебе.

— Самое время.

— Я не знал, как ты живешь. Не знал, — и он обвел рукой вокруг, — что дошло до такого. Все это просто беспросветно. Более того, неумно, бессмысленно.

— Беспросветно? Бессмысленно? — не хочет согласиться Балч. — А с чего все началось, ты уже не помнишь? А разве все, что было тогда, имело смысл? Разве две мои атаки, обе одинаковые, имели смысл? Оба раза я потерял половину людей… Оба раза атаковал без разрешения… Тогда скажи мне, а то я до сих пор не знаю, до сих пор ем себя поедом, — он говорит все горячее, глаза его, подернутые пьяной слезой, стекленеют, — почему же за первую атаку со мной расправились, как с жуликом, чуть не всадили пулю в лоб, разжаловали, а за вторую, точно такую же, сделали из меня героя, реабилитировали, повысили и дали орден?.. Но ведь, сто чертей, я и в первой атаке отбил этот смердящий плацдарм, как и во второй взял вот этот самый блиндаж…

— На войне одно и то же никогда не бывает одним и тем же.

— А не на войне? А теперь разве ума больше стало? Хочешь по-хорошему, а выходит по-плохому.

— Это не правило. День на день не похож. Каждая новая ситуация представляет новые возможности.

— Смотря кому.

— Всем. Выкинь ты наконец все то из головы, опомнись. Пойми, старина, от пафоса один шаг до истерики, от истерики же один шаг до посмешища.

— Так смейся! — обрывает его Балч. — Тебе хорошо, ты цветешь. Выкинуть из головы! Прикажи снам, чтобы не снились. Эх! — И, сбавив тон, продолжает со снисходительной насмешкой: — Тебе небось никогда ничего не снится. Ты само здоровье. Вытоптал себе дорожку, залил асфальтом…

— Тебе кто мешает?

— Брось мне мораль читать! Что ты обо мне знаешь? Удивляюсь, — повышает он голос, — зачем ты сюда приехал…

— Вот малахольный! — И, незаметно убрав из-под руки Балча стакан, майор переходит на шутливый тон: — Все такой же, как и был. Я ли тебя не знаю, Зенек!