Авраам Иегошуа - Дружественный огонь [litres]

Солнце тем временем спряталось за огромной тучей, и Сиджиин Куанг включила фары, внимательно вглядываясь в дорогу. После многих часов, проведенных с двумя белыми людьми, она, не зная языка, поняла, что речь идет о чем-то, очень для них важном.

После гибели их сын, Эяль, словно продолжал существовать с ними вместе, где бы они ни находились. Все время. Он был с ними всегда и везде, и все разговоры сводились к нему, независимо от ситуации, поскольку не было такого времени и места, когда Шули не хотела бы говорить о нем. Может быть, она боялась, что иначе они его забудут? Он был с ними, когда они оплакивали его, и когда, оставшись вдвоем, они оплакивали собственную жизнь, испытывая не проходящую горечь или ярость, когда проклинали того солдата, который бездумно застрелил его, а потом, на суде, объяснял этой своей ошибкой…

В кино или на концерте, в момент исполнения какого-нибудь проникновенного произведения, они вспоминали о сыне, даже не позволяя себе намека на это ни взглядом, ни вздохом, ни прикосновением. Знали они, что он здесь, что способен возникнуть рядом в любое мгновение, но никто и никогда в это мгновение не готов был сказать ему – довольно боли, хватить мучить себя и нас – пусть он покоится с миром. И во время еды, и во время путешествия, и на встрече с друзьями на вечеринке, и даже во время шоппинга, в супермаркете, – они всегда могли увидеть его, почувствовать и порадоваться общению с ним.

Они были вместе. Во всем.

За исключением секса.

Ибо в сексе есть место только двоим. Мужчине и женщине, а их сыну, мертвому или живому, не было места ни в постели, ни в их спальне. Потому что если мертвый сын проскользнул бы в их сознание хоть на мгновение в прикосновении ли руки, или в мимолетном движении тела, всякая возможность секса в ту же секунду стала бы невозможной и, более того, показалась бы отвратительной. Возможно, чтобы не допустить этого, с самого первого дня после похорон до последнего вздоха в этой жизни ее сестра покончила, со всей присущей ей решительностью, с любыми попытками секса – для себя и, разумеется, тем самым для мужа. И как же он мог переубедить ее, если знал, что она убеждена: в любой момент в сознании своем она может открыть дверь и мысленно позвать Эяля, сказав: «сынок, мой дорогой, вернись, я снова так соскучилась по тебе». А он… мог ли он сказать в минуту любовных объятий: «дорогой мой, одну минутку, подожди чуть-чуть. Ты появился слишком рано… точно так же, как в день, когда ты был зачат, это – тоже поле боя, и если ты сделаешь хоть один шаг в душу этой голой женщины, которую я сейчас держу в своих руках, я сокрушу тебя дружественным огнем»…

Капли дождя медленно стекали с лобового стекла, хотя еще минуту назад сияло солнце. Дорога постепенно пропадала среди покрытых лесом холмов. Когда Ирми увидел, как Даниэла, которая внимательно слушала все, о чем он говорил, пораженно замолчала, он вновь повернулся лицом к дороге, в знак того, что исповедь закончена и говорить больше нечего.

Но для Даниэлы разговор еще не был закончен. Не пытаясь перекрыть своим голосом рев автомобильного двигателя, она подалась вперед и коснулась губами лысой головы зятя, сказав сдавленным голосом:

– Твоя исповедь так болезненна и понятна, как и естественна. Неделями после его смерти, когда мы думали о тебе, мы также не могли притронуться друг к другу. И Амоц, который всегда хотел меня, он в то время понял все и не склонял, не принуждал меня к сексу. Ни говоря ни слова. Не пускаясь ни в какие объяснения, он принял добровольное воздержание… своего рода целибат. А потом с ним стали происходить странные вещи… и продолжают происходить время от времени даже сейчас. В кино, оказавшись в темноте, он вдруг начинает плакать… даже если на экране показывают какую-нибудь ерунду. А когда я гляжу на него, то вижу – он не в себе, хотя, может быть, ему просто стыдно за эти слезы.

У Ирмиягу по коже прошел мороз. Затем он медленно повернулся.

– Он плакал в темноте? Амоц? Я не могу в это поверить…

– Может быть, тогда ты сможешь понять, почему он оказался тем, кого я выбрала.

В пятницу утром Яари стоит возле контейнера для мусора, избавляясь от ненужных приложений к газете «Ха-Арец» – национальных, местных, извещающих о продаже недвижимости, скидках в торговых сетях, и в процессе этого освобождения перед его взором вырастает иная картина – как его зять в далекой Африке предает огню все израильские газеты. Если эти газеты вместе со всеми приложениями станут еще толще, есть смысл подумать о применении африканского опыта здесь, не дожидаясь, пока контейнер для мусора переполнится. Сам он просматривает газету быстро и выборочно, механически, тем не менее, запоминая цифру выпавших после обильного дождя осадков и то, на сколько миллиметров поднялся уровень Галилейского озера – Кинерет. Он бросает мимолетный взгляд на мировую метеорологическую сводку. Когда по радио сообщают о сухом, но сильном ветре, усиливающем влажность воздуха в западной части страны, он задумывается: этот новый тип ветра скажется на грохоте и вое, возникающих в лифтовых шахтах башни, или эти части строения, во имя мировой демократичности, не делают большого различия между востоком и западом.

Он моет в раковине посуду, оставшуюся после завтрака. Даже справедливо, что в отсутствие в квартире хозяйки, электрическая посудомойка тоже получает право на отдых. Но окружающая тишина угнетает его, особенно при мысли о приближающейся вплотную длинной и пустой субботе. А кроме того, он обещал владелице лифта в Иерусалиме осмотреть ее ветхий подъемник – ровно в десять часов утра, хотя по долгому жизненному опыту знает, насколько нецелесообразно, некрасиво, и даже опасно недооценивать перспективу столкновения с очень пожилой женщиной до того, как она, по собственным ее понятиям, привела себя в полный порядок.

У него сейчас хорошее настроение. С удовольствием вспоминает он лестную для него реплику Морана, реакцию сына на ночные откровения, которые привели Яари к мысли об угловом лифте.

Так что на пути в Иерусалим он вполне может позволить себе вслушиваться в стоны и завывания ветра, прежде чем вступит в пререкания с производственниками, и размышлять, где и в каком вопросе он должен держаться твердо, а где может уступить – так, чтобы к моменту, когда он должен будет зажечь свечи вместе со внуками, не было никого или ничего важного и способного отвлечь его. Он был совершенно свободен.

Вот уже много лет они с женой все делали вместе, и если бы он вдруг отправился сейчас, всего через два дня после ее отлета, куда-нибудь один, это могло бы выглядеть подозрительным, как если бы он торопился использовать ее отсутствие и поделиться с друзьями чем-то таким о себе, что она не знала.