Эра Ершова - Самая простая вещь на свете

Одной секунды, одной только секунды ему бы хватило на всю оставшуюся жизнь. А потом он бы безропотно жил до конца своих дней в мягком бархате слепоты и никогда бы не сетовал на свою участь.

Он пытался представить себе Людино лицо и не мог. За двадцать лет он забыл, как выглядят женские лица. В его сознании остались только расплывчатые очертания внешнего мира, некие обрывки, штрихи, из которых ничего не складывалось.

Валера взял Людмилу за руку и повел к дивану. Он уверенно двигался по своей комнате, как зрячий.

— Девочка моя, моя единственная, ведь ты никогда не уйдешь от меня, правда?

— Правда.

Валера посадил Люду на диван и встал перед ней на колени.

Он в тысячный раз начинал исследовать своими невероятно чувствительными пальцами ее лицо, шею, волосы, дотрагивался до груди, проводил рукой по животу.

Людмила вздрагивала от его прикосновений, изгибалась всем телом, мучилась и боялась умереть от нахлынувшего на нее счастья. Счастье было таким внезапным, таким неожиданным. Людмила уже давно от жизни ничего не ждала. Ей было без малого тридцать пять, и за все эти годы ни один мужчина не взглянул на нее иначе, как с сожалением.

В комнате что-то скрипнуло, Валера прислушался.

— Шкаф! — угадал он. — Это шкаф. Иногда по ночам мне кажется, что оттуда кто-то выходит.

И действительно, дверца шкафа медленно поехала, распахнулась сама по себе, и в зеркале, привинченном к ее внутренней стороне, Люда увидела свое отражение. «Как хорошо, что он меня не видит!» — подумала она.

Когда Люде было двадцать пять лет, в ее жизни мелькнула секундная надежда. Она вспыхнула, как спичка в темноте, и тут же погасла.

В санатории, где она работала санитаркой, однажды появился мужчина лет сорока. Люда так долго ждала мужского внимания, что даже не успела понять, как оказалась с ним в каком-то складском помещении, где этот мужчина стал с обидной поспешностью расстегивать на ней кофту из толстого мохера. Он расстегивал пуговичку за пуговичкой, а Люда с такой же поспешностью застегивала их обратно. Наконец мужчина совершенно изнемог, уселся на какие-то мешки и, закурив, посмотрел на Люду с упреком.

— Ну чего ты, в самом деле? Жалеть же потом будешь. Все равно, кроме меня, на тебя никто не позарится.

Мужчина встал, поправил на себе брюки, подошел к Люде и, с сомнением глядя на ее лицо, произнес:

— М-да, уж лучше бы ты была уродом, и то было бы интереснее…

И наверное, ничего более точного нельзя было сказать о ее внешности.

Все в ней было какое-то дебелое, рыхлое, глупое. Бесцветные глаза навыкате, обрамленные жесткой щеткой таких же бесцветных ресниц, толстые губы, обвисшие, тоже безо всякого оттенка выразительности, широкая фигура, бесформенная.

Люда была добрым человеком, но и доброта ее казалась какой-то придурковатой, бессмысленной. Коллеги привыкли относиться к ней с этаким снисходительным высокомерием. Ее не просили об одолжении, а как бы делали одолжение, складывая на нее свои обязанности.

И Люда безропотно принимала все.

— А что, — говорила она, оставаясь за кого-то на дежурстве, — у них семья, жизнь, а мне все равно идти некуда.

И действительно, все тридцать пять лет ей совершенно некуда было идти.

По жизни она двигалась не в каком-то определенном направлении, как это делают целеустремленные люди, а по замкнутому кругу, каждый день повторяя один и тот же маршрут.

Никакого протеста или недоумения относительно ее незадачливой судьбы в ее душе не было. Напротив, ей казалось, что все устроено вполне разумно. Не может же женщина с таким ужасным лицом на что-то рассчитывать. Спасибо и на том, что ей отведен скромный уголок в этом большом и серьезном мире, где она может жить, никому не мешая. И вот однажды в этом самом уголке, как будто загорелся свет, яркий, радостный. И вся Людина жизнь осветилась надеждой.

Валера появился в пансионате в конце осени.

Все было так грустно, так безнадежно в этот день. Из бесконечных коридоров старинного здания пансионата постепенно уходил дневной свет, и зимняя мгла заволакивала пространство за окнами.

Люда сидела на стульчике возле процедурной и пыталась побороть сонную дремоту, которая окутывала ее каждый раз с наступлением спокойного времени года, и вдруг она услышала какой-то странный звук. Легкое постукивание, доносящееся из конца коридора. Постукивание было неравномерным, как будто дятел сбился с ритма.

Люда мгновенно проснулась, и безотчетная радость наполнила ее сердце.

Она встала, пошла навстречу звуку и увидела, как из глубины коридора ей навстречу двигается человек высокого роста, с густым ежиком седых волос на голове и в непроницаемых темных очках, сидящих на носу несколько криво. Мужчина исследовал пространство перед собой палочкой, которая и издавала этот восхитительный звук.

Люда замерла, она даже перестала дышать, боясь вспугнуть слепого, но, несмотря на это, когда мужчина проходил мимо Люды, он вдруг остановился, внимательно прислушался и произнес куда-то в пространство:

— Здравствуйте!

Люда огляделась по сторонам, кроме нее, в коридоре никого не было, это «здравствуйте» было обращено к ней. Люда сложила на груди руки и вежливо поклонилась, мужчина тоже кивнул и пошел дальше.

С тех пор Людина душа зацвела нежным чувством.

Она никому не поверяла своей любви. Она охраняла ее от посторонних глаз и носила с собой, как некое сокровище, о существовании которого знала она одна.

Валера оказался слепым массажистом, и с его появлением обстановка в пансионате стала какой-то странной. К нему потянулась длинная вереница страдающих различными недугами женщин. Женщины часами ожидали своей очереди в коридоре, в то время как в соседнем массажном кабинете, где принимала массажистка Рая, не было никого.

— Конечно, — говорила Рая, презрительно глядя на посетительниц, — я же только массаж делаю.

И сотрудники понимающе переглядывались.

От таких разговоров Людино лицо покрывалось красными пятнами.

Невостребованность у мужчин сформировала в ней болезненную целомудренность, что являлось постоянным предметом насмешек сослуживцев.

— Во, во, смотрите, ща в обморок упадет! — хохотала грубоватая Рая, тыча пальцем в Людину сторону. — Люд, а Люд, ты бы хоть из любопытства откупорилась, а то ведь так и в могилу сойдешь целехонькая. Обидно все-таки!

Люда чувствовала, как у нее на глазах наворачиваются слезы, и, дабы никто не заметил ее слабости, она быстро пряталась в процедурной. Оставшись одна, Люда давала волю слезам. Ей было обидно, но не за себя. Она страдала за Валерия Степановича. В ее глазах, он был чистейшим человеком, чуть ли не святым мучеником, которого все эти люди, с их грязными шуточками, были просто недостойны.