Владимир Канивец - Крах диссидентки

«Чувствую: чтоб полностью слиться с этим новым миром, где я оказалась, надо изменить душу. Но как изменить то, что неизвестно где? Когда я это поняла, меня охватил такой ужас, что я несколько ночей не могла заснуть, видела все, что окружало меня, только глазами. Никогда в жизни я не была настолько слепа душой, думала, что я сошла с ума. До сих пор не знаю, как в те дни не выпрыгнула из окна, чтобы пролетев семнадцать этажей, оказаться на том «этаже», где вся жизнь, должно быть, складывается из бессонных ночей…»

«Из будущего человечества вернуться в его прошлое. Я, оказавшись в этом прошлом, спрашиваю себя: что будет с моим «я»? Ведь это движение назад, которого не терпит Дух, ибо Время должно не только остановиться, но и повернуть назад стрелки на часах Вечности, что и создаст мертвый миг в жизни Духа. В этот миг что-то умирает в душе из того, без чего невозможно жить и что во времени не восстанавливается».

«Помню, если дома мне что-то не нравилось, я страшно (часто преувеличенно!) возмущалась, добивалась, чтоб сделали то, что мне полагалось по закону. Тут я ни на что не имею права, никакой закон меня не защитит. Я все должна просить, как нищенка, что стоит возле церкви, где венчаются богатые и счастливые. Я могу только купить что-нибудь, если есть деньги…»

«Я думала, что начну абсолютно новую жизнь. Но забыла, что есть память, есть прошлое, от которого человеку некуда деваться, как от своей тени; есть корни, без которых человек не может существовать так же, как и дерево. Тут я это не только вспомнила, но и ощутила всем естеством своим и с ужасом поняла: абсолютно новая жизнь начинается только с колыбели…»

«Я чувствую себя по ночам, в темноте, лучше, нежели днем, при свете солнца. В черной одежде мне удобнее, нежели в светлой. Иногда у меня такое чувство, что если бы были крылья, то я, как летучая мышь, полетела бы над миром слепой тенью, которая хоть и не имеет глаз, но душой видит даже то, чего никто не видит глазами. И от вечного полета над темным миром я получала бы настоящее наслаждение».

«Измена… Предательство… Страшное клеймо. Все: и те, кто разделяет мои убеждения, и те, кто их не разделяет, — чувствую, все одинаково с презрением относятся ко мне. Только и того, что единомышленники делают это скрытно, а те, кто не разделяет моих взглядов, — открыто. Но и не это главное. Самое страшное то, что это презрение других (скрытое и неприкрытое) постепенно отравляет душу. И настает время, а у меня оно уже настало, когда презрение других оборачивается презрением к самой себе. А как только это чувство поселяется в душе, его уже ничем не заглушить. Оно как болезнь, от которой невозможно избавиться до самой смерти.

Часто я вспоминаю наш разговор о том, что такое «диссидент». Я тогда, помню, даже гордилась, что меня окрестили этим словом, смысл которого — вероотступница. Но я тогда не понимала, что, изменяя Родине, я изменяю самой себе, будучи частичкой, клеткой великой матери моей. Тут я это поняла. Но поняла и другое: измену самой себе никто не простит, кроме смерти».

«Ни одного дня я не прожила абсолютно спокойно, как это было дома. Все время душу гнетет… Страх? Похоже, но не совсем, ибо я не вижу, чего мне бояться: материально пока что обеспечена, ко мне хорошо относятся. Так что же такое? Тревога? Тоже как будто не она. А что? Прислушиваюсь к внутреннему чувству, но оно такое трепетное, изменчивое, что я не могу уловить его в тенетах слов, которые расставляю вокруг него. Уловить и понять не могу, а оно, неуловимое, живет во мне, а оно мешает спокойно жить».

«Чувство такое, будто я в гостях у дальних родственников. Мне давно пора уехать домой — вижу по их лицам, — а сижу, так как не знаю, куда ехать. Мучаюсь, стыжусь, но продолжаю гостить».

«Всюду чувствую недоверие. Вижу его даже в глазах своих друзей. Понимаю, что они имеют на это основание: кто один раз предал, тот может предать и сто раз. Обидно, больно. И эти обида и боль постоянно живут в душе, сковывают ее…»

«Теперь я раскаиваюсь. Но раскаиваюсь в том, что добилась, чего жаждала. А если бы я не изведала всего, чего мне так слепо-жгуче хотелось, так не мучила ли бы меня всю жизнь неудовлетворенность так же, как мучает сейчас разочарование? И какая мука страшнее: неудовлетворенность или разочарование? Скорее всего разочарование, ведь к нему примешивается отчаяние, что ничего уже нельзя сделать. А неудовлетворенность еще не лишает надежды…»

Случилось так, что выступление заместителя главы делегации СССР несколько раз переносилось. На то были разные причины и дипломатические соображения.

Арсений несколько раз встречал заместителя главы делегации (постоянного представителя СССР при ООН) и в зале заседаний, и в представительстве, видел, какой у него был озабоченный вид, однако никакие заботы не мешали ему шутить и смеяться, ибо по характеру он был человеком остроумным, подвижным. Каждому, кто с ним встречался, хотелось остановиться, улыбкой ответить на его деликатно-приветливую улыбку, перемолвиться словом. Ни при каких обстоятельствах этот человек, казалось, не терялся. Выступление заместителя главы делегации СССР должно было состояться не утром, как планировалось, а после обеда. Это, конечно, не очень удобно, потому что, как замечал Арсений, во второй половине дня на местах остается значительно меньше делегатов; кроме того, приходили, как правило, не главы делегаций, даже не их заместители, по той причине, что в эти часы как раз начинались приемы, частные встречи, обычно длившиеся до полуночи!

Придя за полчаса до выступления, Арсений тревожно посматривал на почти пустой зал. Антон Сергеевич, заметив беспокойство Арсения, сказал с ноткой уверенности в голосе:

— Не волнуйтесь, все придут! И публики будет полно! Придут. И друзьям, и недругам интересно послушать, что скажет представитель Советского Союза.

Опытный Антон Сергеевич верно сказал: за пять минут до начала заседания все делегаты сидели на своих местах, а за барьером, где находилась публика, стояли и между рядами стулья. Арсений с волнением поглядывал на часы, которые отсчитывали последние минуты, перед тем как за стол президиума усядется наконец неизменная тройка: председатель, Генеральный секретарь, его заместитель — и прозвучит глухой удар молотка. Но стрелки часов с неторопливым упорством преодолели и последние минуты, а за столом президиума — никого, не пришел почему-то на свое место и оратор. Прошло десять минут, двадцать, полчаса. Не было ни президиума, ни оратора. В зале началось движение: одни вставали и выходили, другие возвращались назад. На улице стоит жара, не помогают и кондиционеры, так как в зал заседаний набилось много людей. Прошло еще полчаса — никого. Что случилось? Арсений чувствовал, что тело покрылось неприятным липким потом; казалось, в зале так жарко потому, что он ярко освещен сотнями ослепительно-ярких ламп; выйти в фойе, где всегда прохладнее, нежели в зале заседаний, неудобно — может случиться, что он будет выходить из зала, а члены президиума войдут. Но вот появился Титаренко, который все знает, и сообщил Арсению, окинув быстрым взглядом зал: