Николай Лохматов - Булатов курган

Горбылев ездил от участка к участку. То останавливался у желтеющих озимей и подолгу не мог оторвать от них взгляда, то, завертывая к Монастырской пустоши, срывал на ходу колосья налившейся пшеницы, пробовал зерна на зуб. Не сходя с двуколки, проводил ладонью по ершистым верхушкам уже успевшего отзеленеть и завязаться в коробочки льна, словно приглаживая его, и ему от этого становилось легче.

«Только бы не подкачать, — размышлял Горбылев. — Только бы выстоять!»

Раньше этот вопрос его вовсе не волновал. Он был уверен: придут и к нему успехи. Сегодня на бюро от самого секретаря Горбылев узнал: соседи закончили строительство пятнадцати крытых токов, сейчас вывозят на поля торф, а из оврагов ил. И, наконец, весть, которая окончательно сразила его: Плахов подвел под крышу скотный двор. Кто бы мог подумать, что такое слабое, разоренное хозяйство так быстро пойдет в гору!

«Откуда все берется?» — подумал Горбылев. Вспомнил, как Алешин просил его поехать к соседям посмотреть, а если нужно, то и поучиться, как правильно вести хозяйство. Он не послушался. Предложение секретаря райкома принял как личное оскорбление.

Сидя в двуколке, он еще и еще раз ворошил в памяти все те возможности, которыми в свое время не смог воспользоваться. Старался найти выход.

Дорога повернула, через поле повела к лугам. Волнуясь на ветру, отливала золотом рожь. Вороной потянулся, тугими губами захватил несколько колосьев, оторвал их вместе со стеблями. В зубах зазвенели удила. Колосья вместе с каплями слюны выпадали изо рта, хрустели под колесами, вминаясь в пыльную колею. «Скажи, пожалуйста, вывозят торф, — снова подумал Горбылев о соседях, — Земнова идея. «И наши поля можно сделать плодородными, как украинские степи», — мысленно передразнил он Кондрата. — Наговорил семь верст до небес, а сам из колхоза тягу».

В глубине души Горбылев понимал, что его отношение к Земнову неоправданно. На всю округу было известно, что такого честного и хозяйственного человека, как Кондрат Романович, не сыскать. Он и в работе любого за пояс заткнет, мастер на все руки. И ума занимать не надо. Любому посоветует, поможет. «Почему у нас не получилось с ним дружбы?» — неожиданно задал себе вопрос Горбылев. — Не Варвара ли стала на пути?» Все на миг отступило от него. Он ухватился за край двуколки. Варвара осталась для него только мечтой. Как трудно было схоронить свои чувства от людей! Порой приходилось прикрывать их необоснованной грубостью. Его терзала ревность. Когда он узнал, будто с Земновым встречается жена, совсем потерял рассудок. Успокоился только, когда Кондрат ушел в лес, неделями не появлялся в деревне.

Был у Горбылева и другой счет к Кондрату. Земнов имел неутомимую страсть делать лучше: то настаивал на расширении посевных площадей, то на увеличении плодородия почвы… Короче, делать все, чтобы хозяйство развивалось не односторонне, богатело из года в год. А он, председатель, боясь подрыва своего авторитета, запальчиво отвергал все его замыслы.

Так и пошло. Не будь всех этих причин, может, и колхоз был бы другим. Взять хотя бы тот же скотный двор. Кондрат предлагал начать строить его из шлакоблоков еще год назад. Главное, материал был под руками. Горбылев не поверил в успех этого дела и не согласился. Когда соседи закладывали фундамент коровника, даже насмехался: мол, в следующем веке закончат. Теперь, вспоминая свои слова, он густо краснел.

«Что делать? — ломал голову Горбылев. — Как вернуть потерянное? Как можно поправить ошибку?» Скотный двор действительно стал ветхим, требовал замены. Да разве только это? Почему-то раньше он не замечал и не задумывался, что мал амбар, что осела и покосилась стена свинарника, а станки в конюшнях разломаны, крыша прохудилась, в щелястые ворота и окна ветры забивают холодные осенние дожди, а зимой — колючий снег. Все думал, это не основное. Главное — выполнять указания райкома, хотя порой они хозяйству вредили. Всегда он старался первым доложить, что сев закончен, что государству хлеба продано столько-то, а о колхозниках он и не думал. Он, солдат партии, выполнил ее волю. А сейчас, будто в отместку, в голову лезла каждая мелочь. Как наяву, представился сарай, который заменял клуб, со сбитыми наскоро длинными, неуклюжими скамьями.

Горбылев всматривался в хозяйство, и все новые и новые открывал непорядки и все больше приходил к выводу: Алешин прав. Еще и еще раз возвращался к мысли: где взять денег, чтобы исправить положение? Если его совсем недавно выручали овощи, то теперь они на рынках отдавались за бесценок. Можно было бы получить хорошие доходы от пасеки, да где там! Май был холодный, ветреный. Обессилели ульи. Отдельным семьям меду хватило бы только на зиму! Пожалел он и о саде, с которым так надоедал старик Ребров. Выходило так: будь у тебя хоть и семь пядей во лбу, все равно ничего один не придумаешь. Оставалось одно: собраться и вместе с людьми что-то решить. Другого выхода не было.

Горбылев круто повернул Вороного и погнал к деревне.

Лавруха Бадейкин возвращался с собрания в полночь. Только что прошел дождь. При блеске звезд тускло отсвечивали лужи. Напротив своего дома, переходя дорогу, он разбежался, хотел перескочить яму, но не рассчитал и плюхнулся в воду.

— О, черт! — выругался Лавруха.

Эту яму он выкопал года два назад и до сих пор не засыпал.

Мокрый до пояса, Бадейкин сердито загрохотал в дверь. Никто не отозвался. Тогда он еще сильнее замолотил кулаками по раме.

— Слышу, слышу, — прохрипела за дверьми Палашка.

В сенях послышались шаги. Неуверенная рука зашарила в темноте по доскам, ища засов.

— Это, Лаврух, ты?

— Нет, черт лысый.

— Не знаю, лысый или волосатый, а вот тебя опять черти до полуночи носили, — проворчала Палашка.

Бадейкин лампы зажигать не стал. Раздевался впотьмах. Пуговица у рубашки не отстегивалась. Он зло дернул ворот. На лавку бросил с кровати подушку, одеяло, стал закручивать цигарку. Чиркнула спичка, на мгновенье осветила потемневшую от копоти избу.

— Засмолил, — проворчала Палашка, — ребят задушишь…

— Целы будут.

— Тебе все так. Ужинал бы.

— Спи! — прикрикнул Лавруха. — Тебя еще не хватало… Что есть?

— Суп вытаскивай из печки. Не опрокинь только. Там же в стороне картошка.

— А рассолу нет?

— Ишь потянуло… Ай набрался?

— А ты подносила?

По голосу Палашка почувствовала, что он трезвый, и уже мягче посоветовала:

— В сенцах на полке махотка с кислушкой. Возьми попей.

Бадейкин вышел в сенцы. Нащупав в потемках махотку, стал жадно хватать холодное кислое молоко. Не отрывался, пока не выпил до дна. Вернулся в избу, лег. Сон его не брал. Припомнилось все, что было на собрании. Вся бригада клевала его. А Петр, вот гад, вместе пил, а духу поддал, как в бане. Обо всем рассказал.