Абдулла Кадыри - Скорпион из алтаря

Анвар только вздохнул в ответ на этот наивный вопрос, а потом, взглянув на Рано, сказал:

— Очень большие полномочия!.. — И опять вздохнул.

Рано больше не спрашивала. Казалось, она поняла, в чем дело. Протянув руки за скатертью и блюдами, она тихо спросила:

— Чай будете пить?

— Попозже.

Рано взяла блюда и пошла. Анвар проводил ее взглядом, очертания стройной девичьей фигуры отчетливо вырисовывались под атласным платьем.

— Рано, я не пойду к вечерней молитве!

Она остановилась на полдороге и улыбнулась ему.

— Может быть, я приду еще…

К вечерней молитве в крытом коридоре мечети собрались пока три человека. В углу, у самого входа в мечеть, сидел человек лет тридцати, в черном халате, бледный, с длинной черной бородой, которая висела, как торба, на маленьком его лице. Рядом с ним, распустив завязки легкого бязевого халата, поместился другой «благочестивый», человек средних лет, шею которого украшал зоб величиной с хандаляк [39] Хандаляк — небольшая круглая дыня. . Тут же был еще третий — с продолговатым лицом, в длинном, почти до земли, бязевом халате, с чалмой на голове. Первый был молодой имам мечети, почтенный ученый, мулла Абдуррахман, второй — известный в квартале сплетник Самад-букак [40] Букак — зоб, зобатый. , третий — муэдзин мечети Шукур-суфи. Самад-букак и Шукур-суфи смиренно слушали имама, который, тщательно подбирая слова и мягко скандируя, держал речь, подчеркивая особо важные свои мысли.

— В наше время, когда во дворце столько ученых и мудрых мужей, ей-богу, невероятно, чтобы такую высокую должность доверили невежественному мальчишке, даже не бывшему в медресе. Для того чтобы занимать это место, нужно очень многое. Прежде всего нужен зрелый ум, во-вторых — законченное образование. А юноша, о котором вы говорите, ходил в школу Салиха-махдума, и я сам учил его грамоте. Нет, мой разум отказывается верить этим слухам.

— Истинно так, ваша милость, — толкнул муэдзина локтем Самад. — Куда ему, этому парню, занять такую высокую должность? Но, как водится в наши времена… Мухаммад Раджаб устроил его во дворец… Он, как говорится, беленький, приглянулся Мухаммаду Раджабу, вот он его и приспособил для себя…

Имам слушал эти слова зобатого, опустив глаза.

— А я говорю, что люди говорят, — сказал Шукур-суфи сдавленным голосом. — Вот уж несколько дней, как в городе и стар и млад говорят только об его назначении.

— Э, суфи, разве людям заткнешь рот?

Говоря это, зобатый Самад надулся, и жилы на шее его напряглись. Имам, все глядя вниз, кивнул маленькой головой.

— Кто-нибудь из дворцовых распустил этот слух ради потехи.

— Все может быть, ваша милость.

В эту минуту в крытый коридор мечети вошел четвертый молельщик. Это был щупленький, сутулый человек лет сорока — пятидесяти. Звали его Сафар-ткач. Поклонившись имаму, он сел возле муэдзина, и, не совсем разобрав, о чем речь, вмешался в разговор.

— Слава богу, если этот джигит станет главным писарем, — сказал Сафар-ткач, не подозревая, в каком духе высказывались до него собеседники. — Это удивительный, благородный человек, он любит простых людей. Не правда ли, хорошо, если его назначат? Как вы считаете, господин?

Имам, по-прежнему глядя вниз, неопределенно качнул головой. Самад-букак, нахмурившись, посмотрел на Сафара-ткача.

— Э-э, что ты брешешь, Сафар! — сказал он. — Мы одно говорим, а ты другое болтаешь.

— А что вы говорите?

— Говорим, что все это только слухи, говорим, что на эту должность нужен ученый человек.

— А Анвар разве не ученый?

— Грош цена его учености!

— Ошибаешься, Самад, — сказал Сафар-ткач, — учености его позавидовать можно. А что он печется о бедняках, так тут ему только спасибо скажешь!

— О ком это он печется, чтоб ему пусто было?

— Обо всех, — сказал Сафар. — Да вот он и мне самому помог, дай бог ему долгой жизни!

— Как это он тебе помог?

— В прошлом году, примерно в это время, — сказал Сафар, — я вынес на базар восемь кусков бязи. Не знаю уж, донес ли кто об этом, или у сборщика налогов руки зачесались, только этот нечистый пристал ко мне и отобрал бязь, которую я хотел продать. Уж как я его молил: «И отец твой хороший, и мать твоя хорошая, и я ведь не торговец, а кустарь — сгореть моему дому, если не так!..» Куда там, и слушать не стал, сказал, что бязь мою забирает в возмещение закята [41] Закят — подать, взимаемая мусульманским духовенством с верующих под видом «очистительной» милостыни для бедных. за целый год, и ушел с ней. Что поделаешь! Вернулся я домой ни с чем. Жена и ребятишки, ждавшие меня с покупками, перепугались даже, так я был расстроен. Товар пропал, на душе скверно, работать — руки не слушаются. Конечно, что пропало, того не вернешь, а душа-то болит. Да и денег нет. Подумал я тогда: не написать ли жалобу? Посоветовался кое с кем, и мысль мою поддержали, сказали, что неподалеку живет писарь из дворца, который может написать жалобу. Терять так уж терять все, сказал я себе, взял полкуска бязи, которая еще оставалась, сунул под мышку и, расспрашивая по дороге людей, отыскал писаря. Застал я его в тот момент, когда он только что вернулся из дворца, халат снимал. Вижу: молодой, красивый джигит, поздоровались: «Здравствуйте!» — «Здравствуйте!» Так вот и так, говорю, хотел бы написать жалобу небольшую, затем и пришел к вам. Вы же знаете, легче дождаться конца света, чем объяснить свое дело дворцовому писарю, а у этого джигита никакой важности нет, совсем простой человек. Выслушал он меня. «Хорошо! — говорит. — Все будет в порядке». В прошении надо было указать имя сборщика налогов, а откуда я его знаю, я описал только внешность, — джигит сразу догадался, кто это был, и написал его имя. «Теперь, говорит, идите домой, я сам подам эту жалобу. Ответ через два дня получите здесь у меня». Вот как все просто было. Я поблагодарил его, протягиваю полкуска бязи «за перо». Не берет. «Эх, думаю, видно, мало». «Если, говорю, моя жалоба будет удовлетворена, я не останусь в долгу перед вами, господин писарь». Все равно не берет. «Вот беда!» — думаю. А он серьезно так говорит: «Я не беру платы за прошение, забирай свою бязь». Есть же такие люди, Самад-ака! Дай бог ему всего самого лучшего! Ну, как говорится: «Не берешь золото, прими благословение», — и я поднял руки для молитвы. Однако послушайте, что дальше было. На второй день, вечером, готовил я основу на станке, вдруг стучат в дверь. «Войдите!» Входит человек с бязью в руках.