Абдулла Кадыри - Скорпион из алтаря

— Вы — Сафар-бай?

— Да, я.

— Вы подавали жалобу?

— Подавал.

— Как звали вашего отца?

— Мамат-бай.

Пришедший выложил передо мной бязь, ровно восемь кусков, — вся моя вчерашняя бязь.

— Получили вашу бязь?

— Получил.

— Прощайте!

— До свиданья!

Я, конечно, сразу понял, что это все хлопоты молодого писаря. Взял я по совету жены два куска бязи и отправился к нему. Вызвал его, выходит. Протягиваю ему бязь, благодарю, конечно, а он — ни в какую. «У меня, говорит, есть бязь, идите домой». Я тогда говорю: «Может быть, продать бязь и дать вам деньгами?» — «Нет, отвечает, и денег мне не надо, у меня свои есть». Ничего не захотел взять. Опять я его благословил и пошел домой со своей бязью. Ну, не ангел ли он, Шукур-суфи? Кому же и быть главным писарем, как не ему, Самад-бай! Благословение народа на нем. А благословение народа, как говорится, что озеро: «По каплям стекается, широко разливается». Правда ведь, ваша милость?

Имама всего передергивало, пока он слушал рассказ Сафара. Когда тот кончил, имам злорадно взглянул на зобатого Самада. Примолкший было Самад сразу вспылил:

— Лжешь ты, Сафар, и не поперхнешься!

Тот даже побледнел:

— Ей-богу, все правда, хочешь, поклянусь?

— Да какой же дурак не возьмет двух кусков бязи, которую ему принесли? Врать надо так, чтоб можно было поверить!

— Ей-богу, он не взял! — Сафар так взволновался, что даже встал со своего места. — Если я сказал неправду, я не мусульманин, а тот, кто мне не верит, не раб божий, а еретик и вероотступник!

Увидев, что Сафар рассердился не на шутку, имам вмешался в разговор:

— Добро сотворить всякий может, Сафар-ака, — сказал он, — поэтому я допускаю, что писарь сделал доброе дело. Но наш разговор здесь не касался его доброго отношения к беднякам и вдовам. Мы говорили о том, сможет ли этот человек руководить всеми писарями во дворце, справится ли он с такими большими обязанностями.

— Верно, господин, — сказал Сафар-ткач, — бог даст, справится. Конечно, справится.

Имам, недоумевая, пристально посмотрел на Сафара:

— Почему вы думаете, что он справится?

— Бог его вразумит, таксыр!

— Почему?

— Благословение народа на нем, таксыр!

— Благословение народа — это хорошо, — сказал имам, — однако хватит ли у него знаний?

— Хватит, хватит, ваша милость!

Вся кровь сбежала с бледного лица имама, пестрые глаза-бусинки зловеще засверкали.

— Ты глупый мужик! — сказал он.

— А вы глупый мулла! — сказал Сафар-ткач.

Разгневанный имам вскочил и бросился бы на Сафара, если бы зобатый Самад не удержал его.

— Невежа, проклятие твоему отцу! — закричал Самад. — Разве говорят мулле такие слова?!

Сафар-ткач не смутился.

— Заткни глотку, зобатый, — крикнул он, — отпусти-ка господина имама, пусть он подерется со мной!

— Ты что думаешь, я трушу?!

Имам отталкивал от себя Самада, делая вид, что рвется из рук.

Шукур-суфи словно остолбенел, а от Самада и вовсе нечего было ждать помощи имаму, — ведь он только на сплетни мастер.

— И ты еще смеешь приходить на молитву и становиться позади имама?! — воскликнул Самад.

— А если я уйду, разве отвяжешься от вас?!

— Не хочешь молиться, убирайся отсюда!

— Эх, вы!.. — сказал Сафар-ткач и пошел к вы ходу.

— Невежа! — пустил ему вслед имам, снова усаживаясь на свое место. — Сын проклятого отца!

Некоторое время все трое молчали.

— Не огорчайтесь из-за него, ваша милость! Это же собака!

Имам не ответил.

Подошли еще люди и присоединились к ожидающим. Шукур-суфи поднялся на минарет и стал сзывать верующих на молитву.

Все вошли в мечеть.

Имам Абдуррахман был очень расстроен. Между вечерней и ночной молитвами он ни с кем не промолвил ни слова. «Сколько лет проучились в священной Бухаре, и всего только имам махаллинской мечети. Видно, богу так угодно было, ваша милость!» Эти слова, сказанные Сафаром, как отравленный кинжал ударили его в сердце и разбередили старую рану. До сих пор эта рана была скрыта глубоко внутри, нарывала незримо, а вот сегодня этот неуч, ткач Сафар, безжалостно вскрыл ее перед этими бездельниками — зобатым Самадом и Шукуром-суфи — и тем подорвал авторитет имама. Это — одно, а другое — то, что Сафар сказал про Анвара: «Он, и не учась в медресе, станет главным писарем». Пламя зависти, тлевшее в груди имама, разгорелось и охватило его всего.

Почему же он так старался доказать непригодность Анвара на должность главного писаря, твердил об отсутствии у него образования, о неспособности его к управлению? Зачем он испортил себе настроение, затеяв спор с этим глупцом Сафаром? Даже если он хотел беспристрастно судить об Анваре, зачем было ему высказывать свое суждение невежде, неучу Сафару-ткачу? Такие вопросы задавал себе имам. Чтобы ответить на них, мы должны заглянуть в прошлое господина имама, иначе не сможем удовлетворить любопытство нашего читателя.

Лет двадцать назад теперешний наш имам-мулла Абдуррахман назывался коротко и просто: Рахман. Отец его, хоть и был родом из духовного сословия, сам почему-то не стал священнослужителем, но все дядья Абдуррахмана были известными мударрисами в священной Бухаре, где в свое время они сами получили образование. Отец Абдуррахмана умер, когда сын был еще маленьким ребенком, воспитывали его мать и родичи отца. До пятнадцати лет он учился в школе Салиха-махдума, пока не получил письмо от одного из своих дядей с приглашением продолжать образование в Бухаре. В письме говорилось о том, что все их предки были учеными, а потому и ему следовало, не тратя зря времени на приобретение иной профессии, прибыть в Бухару и получить там высшее образование. Это приглашение очень понравилось матери Абдуррахмана и его родным, решено было немедленно послать юношу в Бухару. Погруженный в сладкие мечты о том, как он станет ученым, знатоком законов ислама, мударрисом в каком-нибудь медресе, Абдуррахман отправился в Бухару.

Старший дядя Абдуррахмана был мударрисом медресе «Ходжа Порсо», к нему-то и прибыл юноша, чтобы получить высокие знания и необходимое воспитание. Дядя-мударрис мог бы дать ему келью в медресе, но он взял Абдуррахмана к себе в дом и поместил его в своей михманхане. Так началось высшее образование Абдуррахмана…

Стены дядиной михманханы не смогли уберечь Абдуррахмана от разврата, царившего в то время в «священной» Бухаре. Абдуррахман спутался с разгульными молодчиками купцами и тайно от дяди предавался кутежам. Тайна эта наконец была раскрыта. Дядя-мударрис, не стерпев позора, выгнал племянника из дому. Абдуррахман раскаялся и просил дать ему возможность доучиться. Благодаря поручительству некоторых знакомых, он остался в числе учащихся и стал жить в медресе. Однако и в самом медресе среди студентов немало было охотников до разгульной жизни. И если в первые три года пребывания здесь Абдуррахман «развивал свою нравственность» среди купцов, то в последующие два года эту его «нравственность» успешно «усовершенствовали» студенты медресе.