Альфред Коппард - Песнь в мире тишины [Авторский сборник]

Утром за завтраком он спросил, что она собирается делать днем.

— Знаешь, — ответила Лалли, не задумываясь, — у меня пропасть дел, придется побегать. Прости меня, Фил, что овсянка сегодня такая ужасная.

— Ужасная? — переспросил он ее. — Да она вкуснее, чем всегда! А куда ты собираешься? Я думал — сегодня наш последний день, ты ведь помнишь? Мы могли бы пойти куда-нибудь вместе.

— Фил, милый, — она ласково протянула ему руку через стол, и он погладил ее, — но у меня столько дел.

Зато я вернусь пораньше, ладно? — Она быстро обошла стол и обняла его.

— Ну хорошо, — сказал он. — Не задерживайся.

И Лалли, счастливая, как птичка, отправилась в рассыльное бюро, но чем ближе подходила она к нему, тем сильнее одолевали ее вчерашние страхи. Там уже сидел тот самый нахальный парнишка, он коротко и независимо приветствовал ее: «Здрасте!». Лалли сразу принялась допрашивать его, и, когда он с торжеством вытащил книгу доставки, у нее руки и ноги отнялись от страха, который она всячески старалась подавить, от страха, который заслонил собой все. С минуту она не решалась заглянуть в книгу — судьба ее висела на волоске, и пока еще можно было уверять себя, что это неправда, что это ложь. Но вот на странице черным по белому значится письмо, которое надлежало доставить, и рядом хорошо знакомая подпись «Ф. Стик Рептон». Сомнений не осталось, она чувствовала только сверлящую мучительную боль, словно ее пронзили кинжалом, холодным как лед.

— Ах так, спасибо, — спокойно сказала Лалли. — Ты сам вручил ему письмо?

— Да, мадам, — ответил мальчишка и описал наружность Филипа.

— Он вскрыл его?

— Да, мадам.

— И не велел ждать ответа?

— Нет, мадам.

— Хорошо. — И добавила, порывшись в сумочке: — По-моему, ты заслужил шесть пенсов.

Снова выйдя на улицу, она судорожно усмехнулась: «Так вот он, значит, какой! Жестокий и подлый!» Решил дождаться, чтобы она уехала, а деньги потихоньку оставить себе. Какая низость! «Жестокий и подлый! Жестокий и подлый! — твердила она про себя. — Жестокий и подлый! — это облегчало боль в груди. — Жестокий и подлый!» И сидит сейчас дома, поджидает ее с улыбочкой, чтобы вместе провести их последний день. И этот день действительно станет последним. Она разорвала письмо в Глазго, теперь уж она просто должна поехать туда. Такой жестокий и подлый! Ну и пусть себе ждет. Рядом с ней остановился автобус, она вошла в него, поднялась наверх и уселась, подставив ветру разгоряченное лицо. Автобус шел в Плейстоу, путь был дальний. Она не знала, что это за Плейстоу, и знать не хотела, но ей было все равно, куда ехать, лишь бы подальше, куда-нибудь подальше от Холборна и от Филипа, и лишь бы не дать волю слезам, которые уже застилали ей глаза.

От Плейстоу она повернула назад и дошла пешком до Майл-энд-роуд. Всюду, где бы она ни проходила, навстречу ей попадались священники, целые группы священников. Видно, какая-то конференция, что-нибудь благотворительное, подумала Лалли. Она смотрела на них с неосознанным желанием поделиться своим горем, ей стало бы легче Но некому было поведать беду, и разочарованная Лалли, поравнявшись с опрятным ресторанчиком, вошла внутрь и заказала себе рыбу. За соседним столиком завтракали три елейных священника, лоснящихся и розовых; они были лысые, любезные, предупредительные и очень походили друг на друга.

— Вчера я встретил Картера, — донеслось до нее.

Лалли любила прислушиваться к разговорам незнакомых людей, и ее давно интересовало, о чем могут говорить между собой священники.

— Да что вы! Картера? Славный он малый. Ну, как его дела?

— Представьте, Картер обожает проповеди! — воскликнул третий.

— Это да, проповедовать он любит.

— Да, да, ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха!

— И, между прочим, отлично это делает.

— Да, отлично.

— И отлично поет куплеты к тому же.

— Да?

— Да!

Перед каждым стакан с водой, отламывают хлеб, наступает молчание — вероятно, читают молитву.

— Давно он женат?

— Двенадцать лет, — ответил тот, что встретил Картера.

— Ах, двенадцать?

— Да ведь и я женат всего двенадцать лет, — заметил старший из них.

— Вот как?

— Да, я долго мешкал.

— Ха-ха-ха! Верно, долго.

— Ха-ха-ха, гм…

— Скажите, гм… а у вас семья есть?

— Нет.

Очень они были аккуратны и щепетильны со своей едой, очень щепетильны!

— Я расположился в превосходном старинном доме, — продолжал тот, что был недолго женат. — Первоначально построен в тысяча семисотом году. Потом сгорел. Вновь выстроен в тысяча семьсот восемьдесят четвертом.

— Подумайте!

— Да!

— Семнадцать спален, и два великолепных теннисных корта.

— Неплохо! — воскликнули остальные и со сдержанным удовольствием принялись уничтожать бледное бланманже.

Выйдя из ресторана, девушка побрела по улице, очутилась возле кино, и там, в зыбкой темноте, устроившись в удобном кресле, Лалли пригрелась, и мучившая ее боль немного притупилась.

Повинуясь велению своих напряженных нервов, она почти весь вечер пробродила в этой части города. Она знала, что, если уйдет отсюда, ей надо будет вернуться домой, а домой ей не хотелось. Керосиновые лампы на прилавках ларьков Майл-энда ярко горели И отвлекали от мыслей, а вечерняя суета в торговых кварталах была приятна, если не обращать внимания на запахи. Какой-то человек лепил конфеты из мягких жгутов горячей патоки, сражаясь с ними, как борец с удавом. Рядом теснились лотки со скобяным товаром, с фруктами и рыбой, с горшками и кастрюлями, с кожей, веревками, гвоздями. Тут же так и сыпал анекдотами матрос, продавая грозди зеленого винограда; он доставал их из бочек с пробковой крошкой и клялся, что стащил их у королевы Гонолулу. Стоявшие вокруг шумно приветствовали и виноград и анекдоты.

Здесь можно было купить номера старых иллюстрированных газет и журналов — четыре номера на пенни, а немного приплатив, рулоны линолеума, и использовать одно вместо другого.

— Три пенса за фут, мадам! — выкрикивал разносчик, обливаясь потом и входя в раж. — Кому циновки? Пряли и ткали из андалузского джута тройной прочности, дважды пропитаны каучуком с острова Пагама, разрисованы художником, отравившим кухарку своего дедушки. Да такую циновку, мадам, сам господь бог, попадись она ему под руку, не побрезговал бы постелить у себя в передней. Всего три пенса фут, за такую-то вещь! Мадам, я сроду не был нахалом.

Лалли наблюдала, смотрела во все глаза и слушала, а временами смотрела и не видела, слушала и не слышала. Ее постигло не просто разочарование в любви, не только это одно причиняло ей боль; крушение идеала, ставшего предметом ее любви, вот что было мучительнее всего, предательство жестокое и подлое. Ночное небо, такое спокойное, усеянное звездами, казалось ей сквозь слезы, дрожавшие в глазах, мрачным и нахмуренным; печаль ее, словно грозовая туча, заслонила свет луны.