Альфред Коппард - Песнь в мире тишины [Авторский сборник]

Одиноко и бесцельно проблуждала она по улицам весь день, их последний день, а возвращаясь поздно вечером в Холборн, вдруг заторопилась — в ее отчаянии внезапно забрезжила надежда. А что, если, верный своим причудам, он просто решил приберечь «признание» на последний день или даже на последний час (ведь он считает, что ей ничего не известно!), и вот, когда все ее надежды рухнут, когда они поцелуют друг друга на прощание, он обнимет ее, со смехом развеет ее горести и в доказательство взмахнет, как победным флагом, маленькой пятидесятифунтовой бумажкой. Ведь, может быть, именно потому он и звал ее сегодня пойти куда-нибудь, ну конечно же, так оно и есть. Ах, какая она глупая, слепая и подозрительная! И, не помня себя от обуявшей ее радости, она бросилась домой, чтобы он скорее мог преподнести ей свой сюрприз.

Снизу, с улицы, она увидела, что их окно освещено. С трудом двигая отяжелевшими ногами, она поднялась по лестнице и открыла дверь. Фил встал и как-то странно посмотрел на нее. Она заулыбалась беспомощно и чуть ли не виновато. Ни слова не говоря, он подошел к ней и сжал ее в объятиях, ее пылкий, скрытный возлюбленный, он любил ее, и его любовь передавалась ей. Она прижалась к его груди в тесном объятии, и несчастье, обрушившееся на них, отступило, ее сомнения улетучились, смертельная обида исчезла и была похоронена на дне затопившего ее блаженства. Она ощущала только умиротворяющую радость от того, что она снова с ним, от его страстных поцелуев, щекочущих нежный пушок над ее верхней губой, который ее сердил, а его умилял. В ушах ее звучали нежные, бессвязные любовные слова, которые она так любила слышать от него, а потом он вдруг подхватил ее, поднял, выключил свет и понес на кровать.

Жизнь, родившаяся от любви, живет любовью; если отнять у нас этот хлеб насущный, чем утолим мы свой голод? Может померкнуть Млечный Путь, могут кануть вниз, в бездонную блуждающую пустоту, звезды, их не удержать руками, не сохранить их в душе.

Как это Фил назвал ее однажды? Недотепа! Ведь в конце концов пятьдесят фунтов — это его деньги, она сама отдала их ему, и он волен поступать с ними, как он считает нужным. Подарок есть подарок, и нехорошо посылать кому-нибудь деньги, втайне надеясь, что они снова к тебе вернутся. Завтра она уедет, это решено.

На следующее утро он рано разбудил ее и поцеловал.

— Когда уходит твой поезд?

— Ах, да поезд! — Лалли высвободилась из его рук и соскользнула с кровати.

Чудесный день, сияющий день! Какой бодрящий прозрачный воздух! Она быстро оделась и вышла в другую комнату приготовить завтрак. Вскоре и он пришел к ней, и они поели молча; правда, всякий раз, когда она приближалась к нему, он нежно касался ее. Потом она вернулась в спальню и упаковала чемодан; больше ждать было нечего, Филип был безнадежен. Ни одна женщина не станет дожидаться, когда ее принесут в жертву, тем более женщина, которая сознательно и смело жертвует собой сама. Собравшись, она внесла чемодан в гостиную; он потянулся за шляпой и пальто.

— Нет, — тихо проговорила Лалли, — ты со мной не пойдешь.

— Глупости, дорогая, — возразил он.

— Я не хочу, чтобы ты провожал меня! — крикнула Лалли так резко, что это произвело на него впечатление.

— Но не можешь же ты сама тащить этот чемодан на вокзал.

— Я возьму такси. — Она застегнула перчатки.

— Детка! — Его снисходительные увещевания выводили ее из себя.

— Ну ладно! — Уже в перчатках, она обняла его и холодно поцеловала. — До свидания! Пиши почаще. Ведь я должна знать, как ты преуспеваешь, правда, Фил? И… — голос ее дрогнул, — люби меня всегда.

Почему-то она не могла оторвать взгляда от ямочек на его щеках; в каждой из них гнездились волоски, до которых никак не удавалось добраться бритвой.

— Лалли, дорогая моя, любимая! Я никогда не любил тебя сильнее, чем сейчас, чем в эту минуту. Сейчас ты мне дорога, как никогда.

Вот тут-то — она понимала это — наступила подходящая минута признаться во всем и с горькой иронией изобличить его, но у нее не хватило духу, и момент был упущен. Она не могла так жестоко унизить его, рассказав, что знает о его вероломстве. Боги снисходительно улыбаются нашим маленьким грешкам. Она знала о его предательстве, но, разоблачив его, она унизила бы собственную гордость. Нет уж, пусть так до конца и сохраняет свой благопристойно-скорбный вид, хотя все это одно притворство. Лучше расстаться с ним сейчас, лучше оставить его таким, а не жалким, раздавленным ничтожеством, хотя, по сути дела, он такой и есть. И на какую-то долю секунды в голове ее промелькнуло странное сравнение: она вспомнила слонов, которых как-то видела, — они раскачивались величественно, словно волны прилива, а сами шарили хоботом в поисках земляных орехов.

Лалли одна сбежала по лестнице. В конце улицы она обернулась в последний раз. Высоко наверху у открытого окна стоял Фил и махал ей рукой на прощание. И она помахала ему в ответ.

Перевод И. Разумовской и С. Самостреловой

Я выбежал из гостиницы в чем был и оставил там жену. Я не вернулся. Никогда я не предполагал, что смогу осуществить свое намерение не раздумывая, так бесповоротно и так трусливо; нет, никогда и не думал я, что это возможно, но уж так случилось. Я бросил ее, бросил свою жену, и сделал это с заранее обдуманным намерением. Это было бессердечно, это было низко; а ведь была она милой женщиной, очаровательной женщиной, значительно моложе меня, блестящей женщиной, и действительно, она была красива; как бы то ни было, но я от нее сбежал. Можете вы объяснить это, Тернер?

Бедняга Боллингтон уставился на Тернера, а тот уставился на свой стакан виски, для него поистине неотразимый, и отпил немного. Боллингтон медленно цедил молоко из своего стакана.

Нередко я ловил себя на том, что, глядя на Боллингтона, видел всего-навсего этакого маленького старичка. И большинство членов нашего клуба, по-видимому, воспринимало его так же; на самом же деле ему не было и пятидесяти, но, не обладая тем, что теперь принято называть пробивной силой, не бросаясь в глаза ни внешностью, ни ростом, ни даже шевелюрой, достойной упоминания (а если б она имелась в наличии, то, без сомнения, оказалась бы рыжей), такой кроткий и скромный, он не выделялся решительно ничем — просто мужчина в очках, которые как будто были ему велики. Тернер отличался от него и ростом и дородностью, хотя был столь же плешив; даже его пенсне, казалось, превосходило размерами вдвое очки Боллингтона. Приятели не виделись добрый десяток лет.

— Н-да-а, — протянул Тернер, — серьезная штука!

— Еще бы, — отозвался его собеседник. — Но я и понять не мог, как гнусно ее оскорбил. По крайней мере в то время. А ведь она и умереть могла, бедная девочка, и ее поверенным пришлось бы разыскивать меня при помощи объявлений в газетах. У нее было состояние, знаете ли, родители ее держали трактир, люди не бедные… Ужасно!