Альфред Коппард - Песнь в мире тишины [Авторский сборник]

Тернер вздохнул. Официант принес ему очередной стакан виски.

— А вот я так считаю, Боллингтон, — сказал он. — Все, что вы натворили, было просто-напросто вызвано вспышкой раздражения и крайней мнительностью. Я вам, конечно, не судья, но и на самом деле, вы были чересчур обидчивы. И что же сказала по этому поводу ваша жена?

— Но ведь я не поддерживал с ней связи и никогда ничего о ней не слышал — я просто исчез. А все моя «мерзкая рожа», знаете ли, Фиби не желала меня больше видеть.

— Ну и ну, Боллингтон! А эта дама, миссис Макарти? Что же она?

— Миссис Макарти! Но я никогда в жизни больше не виделся с нею, да и не слыхал о ней ровно ничего. Ведь я говорил вам.

— О да, как же, как же. Итак, значит, вы улизнули в Америку.

— Ах, как я был несчастен все эти долгие годы! В самом деле, подумать только — я бесконечно любил Фиби и страдал от нашей разлуки, я… О, это описать невозможно! Но что было хуже всего, так это низость моего поведения; ничего героического в нем не было, и вскоре я увидел совершенно ясно, что мое бегство было всего лишь гнусной уловкой, которая могла бы вызвать негодование у каждого; ведь я сбежал и покинул жену на милость… на чью бы то ни было милость — неважно. Это воздвигло между нами непреодолимую преграду, и теперь я не смог бы предложить ей простить и забыть; вы и представить себе не можете, как это все меня мучило. Я был настоящим мерзавцем, сущим негодяем. Преграда была лишь во мне самом. Со мной было хуже всего… Мне казалось, я смог бы прийти в себя и вновь наслаждаться жизнью, по временам я думал о Фиби как об этакой кошечке, милом маленьком котеночке… Ездил я повсюду, делал любую работу. Но Америка — страна огромная, и отношения с людьми у меня там как-то не складывались; я был одинок, о великий боже, как одинок! — и хотя прошло уже два года, я все еще тосковал по Фиби. Что бы я ни делал, за что бы ни брался — все с одной мыслью: только бы Фиби была здесь, рядом со мной. И тут скончался мой двоюродный брат, который жил в Англии, мой единственный родственник. Вряд ли я виделся с ним хотя бы раз в жизни, но все же это был мой ближайший родич. Вы и представить себе не можете, Тернер, что значит потерпеть настоящую тяжелую утрату. Ни единая душа в мире не станет теперь интересоваться моей жизнью, моим благополучием. О Тернер, говорю вам, это было ужасно, ужасно, когда умер мой кузен. Мое одиночество в мире стало полным. Я остался совсем один, человек, так страшно напутавший в своей жизни. Я чувствовал глубокую печаль и раскаяние и, право же, мог бы отдать богу душу — не от болезни, а из отвращения к самому себе.

— Ну и простофиля же вы! — воскликнул его приятель. — Какого же дьявола, в самом деле, вы не поспешили вернуться и заявить жене: «Кто старое помянет, тому глаз вон», — и все тут; но что за идиот, господи спаси мою душу, вот простофиля-то!

— Да, Тернер, вы правы. Но хотя совесть — добрый слуга, хозяин она плохой: всегда брала надо мной верх, стыдила меня, и я держался за эту Америку еще целый год. Положение мое было невыносимым, я был связан моим несчастьем, как собака цепью, я был как рыба, лишенная воды — даже мутной воды. И у меня не было веры ни в себя, ни в слепой случай; я знал, что виноват, что был виноват всегда, — Фиби давно утвердила меня в этой мысли. Не было у меня никакой веры, а как бы я хотел хоть во что-то верить. Вера сдвигает горы — так говорят, хоть я никогда не слыхал, чтобы это когда-нибудь произошло в действительности.

— Нет, история такого не знает, — сообщил Тернер.

— Что вы хотите этим сказать?

— О, всего только то, что время — это ничто: оно ничего не значит, оно приходит, и оно уходит. Задумывались ли вы когда-нибудь, Боллингтон, над тем, что пройдет пять тысяч лет, и ни один человек в мире не будет говорить по-английски и даже само существование наше будет поставлено под сомнение, словно мы какие-то антропофаги. О великий боже! Да, так оно и будет.

И тут еще стакан виски.

— Ну, Боллингтон, знаете, ведь нельзя же быть таким ослом. Во всей этой истории вы вели себя как один из тех недоделанных государственных чиновников, которые питаются в молочной закусочной, довольствуясь чашкой чая да трубочкой с кремом на обед. Вам бы и самому надо побольше мяса да имбирного пива… Но вы вернулись, вы должны были вернуться, раз уж вы здесь в настоящий момент.

— Да, Тернер, вы правы, я вернулся почти через четыре года. Все стало другим, все изменилось, все так неузнаваемо! Я не мог сразу отыскать Фиби — люди исчезают прямо-таки роковым образом. Я наводил справки, но это было все равно, что искать потерянный зонтик, — совершенно бесполезно! Времени-то сколько прошло!

— Ну хорошо, а что же было с этой миссис Макарти?

Мистер Боллингтон ответил медленно и с расстановкой:

— Я никогда больше не встречался с миссис Макарти.

— Ах да, ну конечно же, вы никогда больше не виделись с ней, никогда!

— Никогда. Я боялся, что Фиби уехала за границу, но наконец отыскал ее в Лондоне.

— О господи! — заорал Тернер. — Какого же дьявола вы не сказали этого сразу? С меня, право, семь потов сошло от сочувствия к вам. Ну, скажу я вам, Боллингтон…

— Послушайте, дорогой мой Тернер. Вы знаете, она обрадовалась, увидев меня, даже поцеловала сразу же, и мы пошли обедать, закатили пир горой и великолепно провели время. Она была прелестнее чем когда-либо, и мне казалось, что ее прежнее чувство ко мне вот-вот вернется, она была так… Ну ладно, бывают вещи, о которых не говорят, Тернер, но в ней не чувствовалось ни враждебности, ни обиды, и у нас все началось бы сызнова в тот же самый вечер. О милая, милая… Но потом! Я готов был броситься к ее ногам, но этого не сделаешь в кафе, где полно народу; я только мог, что дотрагиваться до ее рук, прекрасных рук, покоящихся на белой скатерти. Я все время спрашивал: «Ты прощаешь меня?», а она отвечала: «Мне нечего тебе прощать, дорогой, совершенно нечего». Какой возвышенный отзвук вызывали эти слова в моей душе, охваченной искренним раскаянием, — я был готов умереть.

«Но ты все еще не спросил меня, где я была, — воскликнула она весело, — чем занималась, ты, нелюбезный старый Питер! А ведь я побывала во Франции и в Швеции тоже, вот!»

Я был счастлив услышать это — она казалась такой отважной!

«Когда же?» — спросил я.

«Сразу же после того, как ушла от тебя», — ответила она.

«Ты хочешь сказать — когда я ушел?»

«А разве ушел ты?.. Ну да, конечно, так ты и должен был подумать… Ах, бедный Питер, какие грустные дни пришлось тебе пережить!»

Признаюсь, я был немного сбит с толку, но все еще пребывал в восторженных чувствах: посудите сами, Тернер, она опять безнадежно вскружила мне голову; я хотел исповедаться до конца во всех своих мерзостных поступках, исповедаться, чтобы получить отпущение. Я начал так: