Альфред Коппард - Песнь в мире тишины [Авторский сборник]

— Нет, сэр, нет еще, — отвечала сиделка. — Нет, она хорошо себя чувствует. Все идет нормально. Нет, нет, я не забуду позвонить вам сейчас же.

Это было большое прохладное здание в глубине обширного тенистого сада, за которым вдали виднелись гряды холмов. В приемной стоял серый диван с резьбой, изображающей шлем, кольчугу и меч — символическое оружие, с которым мы пускаемся в пучину житейских горестей, слишком реальных, чтобы служить орнаментом. Веранда на солнечной стороне дома была заставлена кроватками, их было десятка полтора. В каждой лежал младенец, а в изголовье висела табличка с его именем. Они лежали и плакали круглые сутки: одни днем, а другие ночью. Вскоре появилась еще одна кроватка с новой табличкой: «Младенец Куасс». Кори-Эндрюсы попросили разрешения окрестить ребенка, и, когда они оба явились сюда, мистер Кори-Эндрюс перечеркнул слово «младенец» и нацарапал «Питер».

— Ха-ха! Каков плутишка! — умилялся милейший джентльмен. — Он-то сумеет за себя постоять! Поздравляю вас, Вероника! Какой красавчик! Питер! Питер! Питер! Можете себе представить: когда нам сообщили об этом по телефону, Милли упала в обморок; честное слово, мы как раз обедали, и ей стало дурно.

— Да, правда, — подтвердила жена, — я чуть не захлебнулась супом.

Так как Веронике предстояло вскоре расстаться с Питером, решили, что ей не следует кормить его грудью, но Вероника настояла на том, что сама будет поить сына молоком из бутылочки.

Почти каждый день ее навещал Арпад. Он с нескрываемым удовольствием поглядывал на округлившуюся грудь Вероники, белую, как свежеобструганная береза, и такую соблазнительно пышную по сравнению с прежней, девической грудкой.

Дважды в неделю приезжали Кори-Эндрюсы, и сразу было видно, что они уже полюбили ребенка, ребенка Вероники, ставшего теперь их собственностью. Молодая мать чувствовала себя хорошо, но бывала вполне счастлива только в те короткие минуты, когда ей разрешалось взять на руки маленького Питера.

Прошел положенный срок, Вероника уже поправилась после родов. Теперь почти все время она проводила в больничном саду. Это был истинный рай, мирное убежище под сенью цветущих деревьев, пышно красующихся в своем новом весеннем уборе. За газоном в саду ухаживал, не слишком усердствуя, но любовно, однорукий садовник с топорным, грубоватым лицом и неизменной трубкой, зажатой в тонких губах. Три или четыре лужайки, заросшие неподстриженной травой, пестрели маргаритками, а опавшие цветы акации лежали на яркой зелени, словно белые уснувшие пчелки. Вероника дремала и сквозь сон слышала, как кукушка или грач, покачиваясь на ветке тополя, пререкается со всем пернатым миром. Слезы катились по щекам Вероники. Ей казалось, что она выбралась из какой-то темной пещеры времени и вышла на свет, к сияющим садам Гесперид. О блаженные дни! Вот так бы остаться лежать здесь не двигаясь. Но ей почему-то все время вспоминались слова старой глупой песни:

Да, было что-то такое, что должно вернуться, что-то, чего она уже больше не желала, но что это было — она сейчас не отдавала себе в этом отчета. В полдень няня приносила кормить маленького прелестного Питера, и Вероника его кормила.

Одна из нянь была шотландка с болезненно желтым, от природы желтым лицом; и, точно одного этого было еще недостаточно, оно у нее постоянно лоснилось. Трудно испытывать особую приязнь к женщине такого типа — и Вероника ее невзлюбила. Няня эта принадлежала к какой-то суровой религиозной секте; случалось, что ее вдруг охватывал порыв исступленного благочестия, и тогда она тут же бухалась на пол у кровати родильницы и начинала молиться.

Про нее рассказывали, что когда-то она служила в родильном доме где-то в рабочем квартале и однажды принимала ребенка какой-то неимущей женщины. Ребенок только появился на свет и тут же испустил дух.

— Клянусь святым Антонием, — сказал врач-практикант, любивший пошутить, — оплошал парнишка, не вовремя выскочил! Вот теперь и умер некрещеный.

— Сэр! — воскликнула глубоко потрясенная няня Мак-Кей и заплакала. — Сжальтесь над невинным младенцем!

И она тотчас же схватила кувшин с водой и молитвенник и стала умолять молодого доктора, чтобы он окрестил ребенка.

— Нет, нет, ни за что! — возмутился доктор.

— Крестите! — не отставала няня.

— А как мы его назовем? — проворчал он. — И, кроме того, вода ведь все равно не освященная.

— Александром, — сказала няня Мак-Кей и открыла ему соответствующую страницу в молитвеннике.

— Да некогда мне все это читать. Вы знаете, у меня нет времени, и вообще так не полагается делать.

— Читайте! — сказала няня.

И он стал читать молитву и закончил: «Нарекаю тебя Александром во имя святой католической церкви».

Няня Мак-Кей что-то шептала и плакала — она была крестной матерью; доктор уверял, что он сапралап-сарианец и верит в предопределение, но, как бы там ни было, он оказался крестным отцом.

И боже мой, как им потом пришлось расплачиваться, когда мать ребенка узнала о происшедшем; вот уж поистине неблагодарность! Это была смышленая и бойкая на язык женщина, а муж ее был кондуктором омнибуса. Сначала она просто надулась, потом стала поносить няню, а еще больше доктора, а муж — тот совсем разошелся и закатил целый скандал.

— Что же выходит, — говорил он, — ведь ребенка теперь надо хоронить.

— А как же! Христианское погребение надо совершить. Бедный младенчик! — неумолимо отвечала няня Мак-Кей.

— А кто мне даст денег на христианское погребение? — заорал муж. — Незачем это было делать: не живой же он был, мертвый.

— Но он не мертворожденный, — напомнила няня Мак-Кей.

— А крестили его мертвым, — твердил тот. — Нечего было вам лезть не в свое дело! Я бедный человек, у меня нет ни гроша за моей христианской душой. Оставьте, ради бога, нас в покое!

Странная история! Но, может быть, все это и неправда. Хотя няня-шотландка казалась именно такой женщиной, которая могла бы так поступить. Вероника не любила ее.

Иногда Вероника держала на руках крошечный комочек собственной плоти. И хотя он ничего не видел, как крот, был жалкий, как червячок, издавал малоприятные звуки и был так похож на любое другое смертное существо, что Вероника часто сомневалась, действительно ли это ее Питер или, может быть, няня спутала его с каким-нибудь другим, она никак не могла удержаться от умильного лепета, глядя на его открытый ротик и круглую головку, напоминавшую ей какого-то геральдического дельфина.

— Мой милый, крошка, сыночек любимый! — шептала она без конца.

Незадолго до выписки из больницы, в промежутках между сном и едой, она прочла большой русский роман, который принесла ей Ида Парагрин: «Анну Каренину» графа Толстого. Вероника нашла, что это в высшей степени волнующая книга. И хотя Арпад читал редко, она сказала ему, чтобы он непременно прочел этот роман, и Арпад взял его с собой.