Альфред Коппард - Песнь в мире тишины [Авторский сборник]

— Браво! Браво! — вскричал Арпад. — А что я тебе говорил?

Вероника уверяла, будто ей вовсе не было страшно, а сама так и вспыхнула от гордости. Арпад принял это за добрый знак и решил, что она наконец-то оттаяла.

— Давай-ка поищем другое место, — сказал он, — вон их здесь сколько налетело, надоели.

Они пошли через пастбище, поросшее кустиками шиповника и ежевики, и вдруг Вероника вскрикнула и схватила Арпада за руку. Прямо перед ними, медленно извиваясь, ползла змея; голова ее пряталась в густой траве, желто-коричневое туловище было примерно в ярд длиной; змея еще их не заметила.

— Не бойся, не бойся! — успокаивал жену Арпад. — Она не ядовитая, не пугайся, это обыкновенный уж.

Тогда Вероника повернулась и стала разглядывать змею и медленные, волнообразные движения ее желто-коричневого туловища, замиравшие у кончика хвоста.

— У змеи ведь нет ушей, — сказал Арпад. — Они глухие. А эта — неядовитая, ее можно спокойно взять за хвост.

— А ну-ка возьми, — сказала Вероника.

Он покачал головой:

— Противно к ней прикасаться.

— Боишься? — спросила она.

— Да нет, нисколько не боюсь. Она же безвредная. Мне просто внушают отвращение такие твари, как мыши, уховертки, лягушки. И змеи. Они такие гнусные.

— Мне хочется ее хорошенько рассмотреть, — прошептала Вероника.

— Боюсь, что тебе не удастся, — сказал Арпад.

И вдруг Вероника нагнулась, схватила змею за хвост и подняла ее в вытянутой руке.

— Боже! Брось, брось сейчас же! — закричал Арпад, пятясь от нее. Змея, повисшая в воздухе, судорожно извивалась, а Вероника, улыбаясь, смотрела на нее. Змея, как ни корчилась, не могла достать до ее руки. Вероника подержала ее несколько секунд, потом швырнула и с улыбкой повернулась к мужу. Змея исчезла с быстротой молнии.

— Уйдем отсюда, ты просто не в своем уме! — кричал Арпад, и они поспешили назад к лодке. Когда они отчалили, Арпад заметил, что Вероника сидит бледная как мел.

— Что с тобой? Тебе дурно? — спросил он.

— Я… меня немножко тошнит, — призналась она.

Арпад сердито взмахнул веслами.

— Естественная реакция. Незачем было трогать змею! — огрызнулся он.

— Но ты ведь сказал, что она безвредная.

— Все равно, нелепо так вести себя.

— Почему?

— А вдруг она оказалась бы ядовитой. Никогда нельзя быть уверенным. Я ведь не знаток в змеях.

Они больше не говорили об этом, и он продолжал грести в полном молчании, до бешенства раздраженный происшествием. Ведь это с ее стороны не бравада. Нет, он не сомневался, что она поступила так просто назло ему, просто чтобы досадить. Значит, она все еще злится. Вот такую же штуку могла бы выкинуть и Анна Каренина, все они такие…

Они молча плыли все дальше по течению, среди пастбищ, заросших кустарником, и скошенных лугов с высокими стогами. Мягкий, теплый ветерок лениво замирал в густой листве деревьев: время тихо покачивало свою шелковую колыбель, и Вероника нежилась в ней в полудреме. Вдруг, безо всякой видимой связи со всем предыдущим, Арпад сказал очень громко:

— А в Китае больше нет драконов!

Но Вероника думала о своем ребенке, который никогда не лежал у ее груди. Он теперь в Италии. И она тихонько запела:

Арпад с силой рванул веслами, они заскрипели в уключинах, и вода забурлила под рассекавшими ее лопастями; а жена сидела против него и покачивалась взад и вперед при каждом мощном рывке.

— Куда же девались драконы? — спросила она.

Вероника, к сожалению, совсем не интересовалась новыми соседями. Да и они тоже были люди равнодушные, холодные, и, по-видимому, у них был свой круг друзей и они вполне им довольствовались. Арпада это не смущало; ведь он-то находил себе друзей где угодно. Зимой и летом у него всегда была компания. Бесспорно, эта новая Вероника приводила его в недоумение, и нередко он испытывал раздражение и досаду. Но никогда еще он не испытывал такого чувства досады, как в тот злосчастный осенний, надолго запомнившийся ему день. Все было затянуто туманом — дороги, поля, дома и железнодорожные станции. Люди задыхались в тумане, земля и все живое над ней и под ней притаилось в ужасе, потому что небо стало какой-то пустыней, птицы умолкли, деревья плакали, а от мостовых поднимался пар. К вечеру туман рассеялся, но небо на западе, освещенное закатным светом, пробившимся сквозь сердитую тучу, казалось багровой раной; так живой раной и остался навсегда этот день в памяти Арпада.

Вероника пошла на станцию, взяв с собой маленький чемоданчик. И зачем только она пошла? Зачем? Она стояла на перроне, и каким-то непостижимым образом ее сшиб подходивший поезд, и она погибла. Несчастный случай, ужасный и необъяснимый, таинственный и трагический, но, конечно, это просто случай, несчастный случай.

Куасс был потрясен до глубины души этим страшным известием.

— Ах… проклятие!.. Вероника!.. Во всем виноват Толстой!

Это было первое, что он сказал.

Перевод Ю. Мирской

Там, в деревне, женщины называли Дика «грязный старик»; дети, казалось, совсем его не замечали, а их отцы величали его «почтенный» или «старина Дик», вздыхая при этом с безотчетной завистью. Завидовать, собственно, было нечему: жил он в лесу, в убогом шалаше, кое-как собранном из сучьев, перетянутых бечевкой и покрытых брезентом, а спал на соломе. Рядом с шалашом находился очаг, и за то долгое время, что старый Дик прожил в лесу, там выросла гора золы почти вровень с домом.

Было ему уже семьдесят лет. У «почтенного старика», одетого в лохмотья, скрюченного, опирающегося на две палки, был веселый и задорный голос, а душа неукротимая, смелая и чистая, как вода из родника, который готов поделиться последней своей каплей с последним или первым встречным — все равно. Так и старый Дик готов был всем поделиться с каждым встречным.

Когда Дик бывал пьян, он пел, а когда не был пьян, разговаривал вслух — ни о чем, ни к кому не обращаясь, потому что шалаш его стоял в лесу, на маленькой прогалине в большом лесу, и далеко вокруг не было ни одного селения. Питался он, можно сказать, воздухом и собственной добротой и тешил свое страждущее сердце надеждой. А такой человек способен надеяться невесть на что, и сущий пустяк — какой-нибудь двухпенсовик — доставляет ему настоящее блаженство.

Однако была у него неотступная мечта — желание столь же пламенное, как и жалкое, — иметь осла. Он не раз докучал людям, которые, как он думал, могли ему помочь в этом; не раз выпускал он в мир из ковчега своих бедствий голубя — вестника своей мечты, но голубь не возвращался, во всяком случае, не приносил ему осла; осел так и не свалился к нему с неба внезапно, как гром в ясный день. Если бы это даже случилось, осел нисколько бы не ушибся: такой это был огромный лес, так широко протянулся он на много миль и покрыл все холмы вокруг, и так густо разросся, что если бы вы упали с воздушного шара на верхушки деревьев, то вам в конце концов показалось бы, что вы нырнули в пуховую перину.