Альфред Коппард - Песнь в мире тишины [Авторский сборник]

— Какие такие твои дела?

«Почтенный старик» сердито посмотрел на него:

— Мои дела? Вот что я тебе скажу: мои дела только меня и касаются. Ты это поймешь позднее, я полагаю, когда у тебя молоко на губах обсохнет. Никуда от этого не денешься. Погоди, пока проживешь с мое.

— Эге, — протянул лесник, — а я не собираюсь ждать.

— Таких парней, как ты, я встречал и раньше. — Старик начал злиться не на шутку. — Тысячи таких. Ты знаешь, что случилось с последним из них?

— Умер от блошиного укуса, как можно догадаться, — последовал невозмутимый ответ.

— Он у меня полетел кувырком. И без всякого предупреждения. — Старик ухмыльнулся, словно вспоминая. — Я ему показал! Дал такого пинка в живот, что он и свету божьего не взвидел и рухнул аккурат как бревно. Знаешь, что я потом сделал?

— Залез к нему в карман. И спрашивать нечего.

— Ха! Ни у кого я ничего и никогда не тащил, если только это мне не принадлежало. Аккурат, как бревно, говорю я тебе!

— Ладно, — протянул новый лесник, перекладывая ружье из левой руки в правую. — Меня никто не собьет с ног…

— Угу, даже древняя старушка.

— Ни один человек, — спокойно продолжал лесник, — который осмелится тронуть меня, если такой найдется. — Он начал ковырять в зубах спичкой. — Ты получил мое письмо? — добавил он уже другим, очень резким тоном.

— Какое письмо?

— Я тебе послал письмо.

— Стало быть, ты послал его с мокрой курицей. Я не получал никакого письма.

— Я знаю, что письмо у тебя, но все равно повторяю снова. Хозяин приказывает выгнать тебя из лесу, тебя вместе с твоей собакой. Я тебе даю время на сборы, я не хочу с тобой поступать жестоко, но лучше уходи, да поживей, и ты и твоя собака.

— Что ж, мы можем уйти, коварный ты человек, можем уйти.

— Стало быть, все в порядке.

— Уйдем, когда нам вздумается. А кто будет выполнять мою работу?

— Какая еще работа?

— Гу, какая работа! — презрительно пробурчал старик. — А кто будет за всем следить? Ведь браконьеры, тысячи их, только и надут, чтобы я уснул! Но им это не удается.

— Не думаю я, чтобы кто-нибудь мог спать в такой дыре, как эта!

— Ха! Я мог бы спать, я мог бы спать так долго, что за это время мешок с картошкой успел бы сгнить. А кто тут будет убирать после бури, когда кругом все поломает? Я расчищаю тропки, расчищаю их для всех и для каждого, даже и для тебя.

— А кто тебя просил? Никто тебя не просил, мы можем обойтись без всего этого, без тебя. Ну, теперь я все сказал.

С этими словами молодой лесник пошел прочь.

— Эй! — крикнул ему вслед «почтенный старик». — Аккурат, как бревно, говорю я тебе, аккурат, как бревно.

И пока его враг не исчез из виду, старик продолжал напоминать ему о блистательном исходе той схватки.

Старый Дик сохранял внешне равнодушие, но был очень взволнован: он знал, что игра проиграна, что ему придется искать пристанища в другом месте. По милости судьбы удар был нанесен именно в тот момент, когда он не мог уже особенно больно задеть его. Он хотел только, чтобы Сосси успела выкормить щенят, и тогда он уехал бы, уехал бы с легкой душой, отправился бы, как человек зажиточный, на своей лошадке и тележке, проехал бы через весь Йоркшир или Оксфордшир вместе с какой-нибудь старушкой.

Неделю спустя Сосси благополучно разрешилась девятью щенятами. Бывают чудеса — они должны случаться, — но невозможно предвидеть такое чудо: девять щенят! Они родились в шалаше подле человека, и теперь все — Дик, Сосси и девять комочков — спали вместе. Через несколько дней, когда Сосси, несмотря на усиленное питание, начала тощать, щенята были упитанные, гладкие, как шарики.

Когда им минуло семь дней, старик с утра отправился на работу — ставить плетень. Было ясное ветреное мартовское утро, и ему бросилось в глаза, что в эту раннюю пору облака были ярко-розового цвета. Это сулило хороший день, хотя некоторые облака имели странные очертания — словно гусь с повернутой назад головой. Это что-то предвещало! Дрозды пели замечательно. После того, как Сосси вкусно поела из одного с ним котелка, старый Дик завесил мешковиной вход в шалаш и предоставил щенков заботам матери. Он заковылял прочь — пошел на работу.

Плетень он ставил на нагорной ферме, откуда был виден его лес. В полдень, когда пришел час завтрака, Дик присел и стал смотреть вдаль на обширный суровый темно-коричневый массив, которому скоро предстояло зацвести, покрыться сказочной сеткой листвы. Прогалины и холмы покрылись пятнышками подснежников, заросли орешника были сплошь усыпаны желтыми стручками. На всем этом обширном пространстве была одна только щелка, в которую он из года в год вползал, подобно улитке, но она слишком мала, чтобы укрыть его навсегда, и теперь они должны уйти, он и Coccи.

Совсем рядом был пруд, а дальше — конюшня. Две белые лошади прилегли на клочке земли, примыкающем к ферме, а сорока наблюдала за ними с верхушки стога. Красный бык отфыркивался в воде пруда; когда он поднимал голову и смотрел на старика, целые потоки воды стекали с его обросших шерстью губ. Бык ловко облизывал сперва одну ноздрю, потом другую, но вода все стекала с его морды одной длинной клейкой струей. Большое облако нависло над ними, белое и спокойное, как лебедь.

Старый Дик встал и распрямился. Ветер утих. Когда наконец перевалило за полдень, Дик прекратил работу и пошел домой. На полпути он вышел на прогалину, сплошь усыпанную подснежниками. На холмике, уткнувшись мордой в пышный куст цветов, лежала его собака с простреленной грудью. Старик опустился на колени подле собаки, но что он мог сделать — она уже давно была мертва. Он вспомнил, что слышал ружейный выстрел, глухой, неясный отзвук.

Быть может, Сосси вышла, чтобы поразмяться, и стала охотиться на кролика, или, может быть, она оставила своих щенят, чтобы пойти за ним. Лесник убил ее, застрелил собаку бедняка. Дик ничего уже не мог сделать. Злая судьба с непостижимой быстротой разбила все его надежды.

— Конченый я теперь человек, — сказал Дик с отчаянием, — и это как пить дать.

Он оставил собаку на месте и, гневно разговаривая сам с собой, побрел домой, к своему шалашу. Два щенка уже сдохли. У остальных был самый жалкий вид. Старик ничего не мог для них сделать, они были слишком малы, чтобы кормить их с руки, да ему и нечем было их кормить. Он выполз из шалаша и жадно припал к ведру с водой, стоявшему снаружи, а потом так и остался на коленях, устремив невидящий взгляд на тлеющие угли.

— Я знаю, да, да, я знаю, что можно сделать, — бормотал он, беря длинный, тяжелый топор. — Шлепнуть этой штукой пониже уха, и никому больше не придется сбивать его с ног — ни мужчине, ни старушке. Садануть, скажу я, и конец, тут и чихнуть не успеешь, как от него останется мокрое место.