Альфред Коппард - Песнь в мире тишины [Авторский сборник]

— Посмотреть на меня, так это вам и в голову не придет, да и расскажи кто — вы не поверите. А ведь всего пять лет прошло. Даже если у меня до смерти больше никакого горя не будет, все равно я свое сполна получила. Десять тысяч фунтов!..

Воспоминания о невзгодах, с которыми она справилась, и горестях, через которые прошла, преисполнили миссис Коттринг гордостью. Глядя на своего молчаливого собеседника, она уперлась руками в округлые бока и упоенно вздохнула.

— Ведь не поверите, а?

Корни Бэрон был сельский житель, и теперь его нескладные руки мешали ему. Напряженно сжатые пальцы казались чересчур толстыми, красными и влажными, губы тоже. Зато рот у него был небольшой и всегда приоткрытый, усики светлые, и дышал он с какой-то нарочитой регулярностью, словно в каждую данную минуту позволял себе лишь строго определенное число вдохов и выдохов. В глубине его добрых глаз притаилась печаль.

— А когда становится совсем уж невмоготу, никому до тебя нет дела, — продолжала хозяйка. — Друзья познаются в беде. Тьфу! — фыркнула она, презрительно щелкнув пальцами. — Как бы не так! Десять тысяч фунтов, без малого десять, и на тебе! Вы даже не представляете. Я бы с ума сошла или сделала что-нибудь над собой, да нельзя было, — сами понимаете, ребенок. Меня спасла только девочка, и теперь вся моя жизнь принадлежит ей. Каждый грош только для нее — понимаете? — для нее.

— Это уж точно, мэм, — кивнул Корни.

— Как чувствует себя нынче ваша жена?

— Ох! — простонал Корни. — Дело плохо, из рук вон плохо. Я это знаю, давно знаю, да вот все еще надеюсь. Она, видите ли, попала в хорошие руки. Это большая удача. Если бы и со мной стряслось что-нибудь такое… ну, словом, очень скверное, я бы тоже туда лег.

— Неужели? А вот я ни за что! — объявила миссис Коттринг и глубокомысленно улыбнулась. — Ни за что! Я знаю одну женщину — вернее, не знаю, а слышала о ней. Так ее положили туда и собирались вырезать какую-то опухоль, а когда разрезали живот, увидели, что это вовсе не опухоль. Просто она была… Понимаете, она просто ждала маленького.

— Господи! — изумился Корни. — Да как же это она сама не догадалась?

— Она вроде бы не была замужем, — пояснила миссис Коттринг. — Впрочем, я толком не знаю. А доктора звали Хедкорн.

— Хедкорн, — медленно повторил Корни.

— Извините, а у вас есть дети?

— Нет, мэм, нету. И за все семнадцать лет, что мы женаты, ни разу не было. Ни разу. — Скотопромышленник с улыбкой откинулся на спинку стула и сунул руки в карманы. — Когда мы поженились семнадцать лет назад, день был — хуже не придумаешь, до того хмурый, — мне прямо с венчанья надо было ехать на торги миль за десять — двенадцать. Я отправил жену домой и поехал. Купил партию скота на откорм и стельную корову, а когда собрался обратно, было уже поздно. На полпути от дома корова упала в придорожную канаву и стала телиться.

Миссис Коттринг выдавила из себя сочувственный вздох.

— Дождь лил как из ведра, — продолжал торговец скотом, — а тут еще корова, да то, да се, и домой я попал в два часа ночи. Бедная Мегги! Она была вне себя. Чего только не передумала — я и напился-то, и умер, и помешался, и сбежал. А я вернулся хоть бы что, только вот новобрачный получился из меня плохой. Куда там! Бедная Мегги! Верно, из-за этого у нас и детей не было.

— Вы полагаете? — усомнилась миссис Коттринг.

— Да, мэм, — решительно повторил Корни. — Я всегда так думал, да и Мегги тоже.

Миссис Коттринг недоверчиво примолкла, но ее тут же снова прорвало:

— Странно! Ведь ребенок — это такое утешение во всех наших бедах, хотя, конечно, сам-то он ничего не понимает. Но все-таки… А уж друзья… Тьфу!

Дверь позади мистера Бэрона распахнулась, и в комнату заглянула маленькая девочка с торчащими косичками, туго перевязанными цветной лентой. На личике ее было написано любопытство.

— Ma, а бог живой?

Миссис Коттринг чуточку сконфуженно посмотрела на дочь.

— Юджина, что у тебя за вид!

— Ma, он правда живой?

— Ну, видишь ли… — начала миссис Коттринг. — Как тебе сказать… Понимаешь, на это трудно ответить. Но я постараюсь узнать.

— А ты узнай сейчас.

— После завтрака, Юджина. Ты же видишь, сейчас я занята.

— И тогда ты мне скажешь?

— Скажу, скажу, глупышка, а теперь ступай.

Тут горничная принесла мистеру Бэрону завтрак, и миссис Коттринг выплыла из столовой вслед за своей вольнодумной дочерью. Скотопромышленник остался один.

Он страшно устал, но сон, этот целитель духа и плоти, бежал от него. Как ни насыщал он рыбой и мясом неуклюжее, грузное тело, мысленно Корни все еще был в больнице, где он просидел с полуночи до рассвета, ожидая исполнения приговора и все-таки надеясь на отсрочку. Все эти удручающе многочисленные палаты соединялись между собой бесконечными путаными коридорами, которые, казалось, никуда не ведут, а только расходятся, сходятся и снова поворачивают назад. Звук его тяжелых и таких чуждых здесь шагов отдавался в них бесстрастным холодным эхом. Коридоры, коридоры, коридоры, угрюмые проспекты из начищенного до блеска металла и выскобленного камня; глухие, сверкающие лаком двери, запах эфира, редкие тусклые лампочки.

Эти немые стены так обескураживали Корни, что он то и дело сбивался с дороги. А ведь совсем рядом, за каждой дверью, были палаты, где по темному натертому полу без отдыха сновали сестры в белых наколках, обихаживая десятки простертых на койках тел. Уже дважды Корни оставляли на ночь в вестибюле, по которому гуляли сквозняки, и он дремал там на скамье в ожидании последнего немыслимого вызова. И обе ночи напролет ему слышались в коридорах звуки торопливых приближающихся шагов, но каждый раз, когда он в страхе поднимал отяжелевшие веки, он не видел возле скамьи ничего, кроме люка в полу — к этому люку, смешно приседая на ходу, направлялись перебегавшие коридор мыши. Все время, пока он был в больнице — один или у постели Мегги, — мысль его непослушно уходила куда-то далеко-далеко, обращаясь к разным посторонним делам, повседневным заботам, обычным радостям. Его занимали предстоящие торги, виды на урожай, цены на скот и корма. Вспоминал он ледащую кобылу, нескладную и неуклюжую, которая постоянно теряла подковы и так разленилась, что теперь не давала себе труда даже брыкаться. Но стоило Корни уйти из больницы, как в нем все переворачивалось, и он уже не мог думать ни о чем, кроме своей обреченной жены. Так было и сейчас, когда он сидел, насыщался и безмолвно горевал. В больнице, где он дежурил у постели Мегги или вышагивал по коридорам, он уже как бы делал этим все, что было в его силах, предоставляя остальное неизменно заботливым сестрам и судьбе. Но вдали от Мегги все менялось. Горе гналось за Корни по пятам, настигало его, терзало и снова бросало в темницу, где были одни только коридоры, бесконечные коридоры, лабиринт без путеводной нити, из которого только один выход — в могилу. Он прятал свое горе где-то глубоко внутри и нес его, как священное бремя, которое нельзя доверить никому другому. Да и как перелить в чужую душу хотя бы малейшую каплю такого горя?