Альфред Коппард - Песнь в мире тишины [Авторский сборник]

Милая девочка! Нэнна склонилась над близнецами, затем опустилась на колени и, вся трепеща от нахлынувших чувств, прижала их к груди.

— Ах вы, ненаглядные мои! Скажите, вы любите свою старую няню?

До чего же они были хороши! Во всем мире не было и не будет детишек прелестнее этих. Хоть землю вокруг обойди, все равно не найдешь. В этом-то, видно, все дело: только на привязанность ребенка и можно положиться. Конечно, не на этих рыжих ублюдков с их заплесневелой нянькой. Не так уж она молода, а туда же! «Милый Джордж!..»

— Мы с ними больше не станем водиться, верно, родные? Ишь, змея подколодная.

— Кто? — осведомилась Сэлли.

— А эта, их нянька. Ну, чистая гадюка.

— Гадюка?

— Ну да, того и гляди ужалит.

— Ужалит? — недоуменно повторила девочка.

— Любите меня, детки, любите меня!

И напевая, они отправились домой.

А в деревне расходились по домам парадно одетые пары — визиты закончились. Согбенный старик в соломенной шляпе, с лицом, словно иссушенным ослепительно сверкавшим солнцем, подметал улицу. Вдоль дороги вырастали аккуратные кучки пыли.

Перевод Е. Корнеевой

Да уж, конечно, Томас Бодами был старый мошенник, как же иначе его назвать, если он пил без просыпу, браконьерствовал и безобразничал напропалую; и когда такому человеку стукнет семьдесят, можно биться об заклад, что по меньшей мере добрых полвека он был примером того, что не перевелись еще великие грешники, которым уготованы вечные муки. Спору нет, смолоду человек должен перебеситься, пусть себе бесится на здоровье, но когда-то надо и за ум взяться, и тогда все будет прощено или позабыто; однако Томас Бодами так и не взялся за ум, ничто ему не было прощено, и ничто не было позабыто. Как ни верти, а чем дольше живешь на свете, тем чаще думаешь о том, что близок час, когда придется за все держать ответ, и хотя не скажешь, что от Саксмунда до неба теперь рукой подать — до неба по-прежнему высоко, — а нет-нет, и призадумаешься, что пришло время, пришло, мол, время и о душе позаботиться.

Настал черед призадуматься и Томасу Бодами. Тому самому Бодами, который глядел на мир из-под густых лохматых бровей, ходил в свисающих плисовых штанах, с крепкой старой палкой в руке, а священника и полицию в грош не ставил. Однако приходит время, когда все на этом свете делается тебе мило, потому что понимаешь, что скоро со всем этим надо расставаться. Тогда даже то, чему ты раньше не придавал цены, ни во что не ставил, начинает казаться не таким уж плохим, а то и попросту хорошим — словом, случись теперь что с тобой, найдется о чем и пожалеть. И когда для Бодами настал черед призадуматься, мысли его были похожи на последний октябрьский щебет птиц в воскресный дождливый вечер — невеселые это были мысли.

И вот отправился Томас Бодами к священнику и попросил его о помощи.

— А! — сказал священник. — Ты, очевидно, хочешь покаяться, сын мой?

— Нет, сэр, — сказал Бодами, — не хочу я каяться, Да и в чем мне каяться?

— В своих грехах.

— А какие мои грехи?

— Это должен сказать мне ты, — пояснил священник.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся старый Том. — Не на такого напали, меня на этом не поймаешь!

Священник оторопел, услышав эти речи от такого человека, да и при таких обстоятельствах.

— Веди себя пристойно, Томас Бодами! — воскликнул он.

— Ах, ваше преподобие, не сердитесь на меня. У меня и без того на душе кошки скребут, навалились на меня мои года, как ни считай, а семь раз по десятку — в аккурат семьдесят выходит, против арифметики не пойдешь. Я и подумал, не найдется ли у вас для меня капельки утешительного, чтобы от сердца отлегло.

Священник ответил, что не в его силах помочь ему, раньше чем Том не облегчит свою душу покаянием.

— Но, ваше преподобие, что было, то прошло и позабыто. Чего там старое поминать!

— Ничто не прошло, и ничто не будет позабыто до тех пор, пока ты не покаялся. Ты стар, Бодами, и тебе надлежит очистить душу перед днем Страшного суда.

— Ну, — сказал Бодами, — у меня еще до этого не дошло.

Так он и ушел ни с чем, думая про себя: «Я сделал все, что мог, пусть-ка другой попробует сделать больше». И он прямиком отправился в таверну «Веселый Джордж» и загулял там вовсю, но прошел день, другой, и снова дали о себе знать почечные колики. И тогда он опять пошел к священнику.

— Ты раскаялся? — спросил его священник.

— Да, сэр! Как есть во всем раскаялся. Ей-богу, сэр, во всем дочиста.

Священник смерил его взглядом.

— Нет, — сказал он, — это не так. Я в это не верю. Твое раскаяние не чистосердечно. Меня ты не проведешь. Сейчас ты еще хуже, чем был, да ты попросту пьян, еле на ногах держишься. И как только тебе не стыдно! Ступай отсюда, ступай. — И он выставил Бодами за порог. Но не успел тот отойти на несколько шагов, как священник окликнул его.

— Постой… Приходи-ка опять через неделю.

Тот оглянулся и спросил:

— Через неделю, говорите?

— Да, через неделю, — ответил священник.

— И вы будете ждать целую неделю, ваше преподобие?

— Да, — ответил священник, — да, я буду ждать.

— Ладно, — сказал Томас Бодами, — можете на меня положиться. Я не подведу.

И это были не пустые слова. Вовсе не пустые. Ему не терпелось, чтобы настал долгожданный день. Но по мере того как шло время, первоначальный пыл его угасал и решимость ослабевала, и когда из семи дней прошло четыре, он пришел к мысли, что дело это не такой уж большой важности и что, пожалуй, можно обойтись и без священника. Вы, верно, скажете, что Томас Бодами стремился исправиться или встать на другой путь, только когда ему туго приходилось, но в конце концов это и есть подходящий момент для раскаяния. Вели ему священник прийти в любой день при одном условии, чтобы он был трезв, Томас Бодами, наверное, думал бы о спасении своей души не больше, чем он думал о своих грехах, он попросту забыл бы об этом; но условленная встреча — вещь не шуточная, и чем она ближе, тем неотвратимее.

Когда миновала неделя и настал назначенный день, Томас Бодами отправился к священнику. Подошел он к дому священника — а дело было вечером — и в темноте постучался в дверь. Священник отворил ему. Увидев Томаса, он сказал:

— Ба! Да это ты, Томас Бодами.

— Да, сэр, — сказал Бодами, — это я.

— Чем я тебе могу быть полезен?

— Сэр, вы сами велели мне прийти через неделю.

— Вот как? Ну что ж, заходи, заходи.

И священник провел его в свой кабинет, холодную и мрачную комнату, где стены были увешаны картинками на сюжеты из священного писания.

— Ну, — говорит он, — надумал ты наконец покаяться?

— Да нет, сэр, — говорит Бодами, — еще нет. А вот я подумал — вы уж не взыщите: может, вам охота отведать доброй зайчатины?

И, запустив руку за пазуху, он вытащил убитого зайца и вручил его священнику.