Альфред Коппард - Песнь в мире тишины [Авторский сборник]

Тут я снова вспоминаю Эли Портера; ведь замечание насчет неба — эхо его слова, его любимое изречение. Я знаю Эли чуть ли не всю жизнь и все-таки не люблю его. Ни я ему ничем не обязан, ни он мне, и все же он застрял в моей жизни, как кость в горле. И так с самого детства. Просто какой-то злой рок. Мы с ним почти ровесники, но даже мальчиками не дружили, а потом не виделись годами, однако в конце концов неизбежно встречались снова. Теперь он величает меня «сосед», — он принадлежит к тем людям, чьи манеры и привычки всегда раздражают окружающих, во всяком случае меня. «Сосед то, сосед это», — я не люблю его, но я слишком долго его терпел и в конце концов уверовал, что и сам-то я ничуть не лучше; не то чтобы я был такой же, нет, — боже сохрани! — но просто столь же достоин жалости. Ведь он сам не сознавал своего счастья, имея такую жену, как Лия, такую милую и добрую, что ему и король мог бы позавидовать, не то что я. Она умерла молодой и оставила ему трех дочерей, всех трех — и Люси, и Филиду, и… Фрэнсис. Я знаю, что иначе и быть не могло, что был единственный разумный выход, но душа моя возмутилась тем, что ему безраздельно принадлежит та, на кого я не мог заявить свои права. Он прекрасно знал еще до смерти жены, что я люблю Лию, но его, глупца, это не огорчало и не тревожило, и когда однажды я поведал ему о своей жгучей зависти, он только заметил:

— Что ж, сосед, зато вас господь наградил богатством и благородной душой.

С досады на его глупость я стиснул зубы.

— Много мне от этого радости, — сказал я.

— Эх, сосед, сосед, чем же вы недовольны? — спросил он.

— Вы все равно не поймете, — ответил я.

Я как будто и сам верил, что он не поймет, хотя, намекни я ему, в чем дело, он бы прекрасно все понял. Но он ничего не подозревал, и его замечание насчет благородства моей души подействовало на меня как удар кнута. Я спрашивал себя: «Как излечиться от любви?». И сам отвечал: «Только любовью. Но зачем лечиться от нее?». Так было до смерти Лии.

Он ничего не подозревал тогда, не подозревает и теперь, но я бы дорого дал, чтобы узнать, что он на самом деле думал обо мне в те давно прошедшие дни; сейчас-то мне все равно: ведь Лия умерла, а девочка… ну, да об этом я расскажу после. Уже тогда я был очень самоуверенным, бог знает почему, и никогда ни в чем не сомневался, хотя в то время понятия не имел о множестве вещей, да и по сию пору в них не разбираюсь, но ни за что не признался бы в этом Эли Портеру. Он любит распространяться о благородстве моей души, однако ему ничего не стоит заявить: «Я вовсе не хочу обижать вас, Диксен, но, по правде говоря, вы порядочный осел!». При этом он имеет в виду женщин. Нельзя не признать, что женская любовь — таинственное сокровище, ее трудно завоевать, но завоеванная, она не приносит счастья. Быть может, никакой тайны тут и нет, а все обыденно и скучно, как дважды два — четыре.

Неповторимая прелесть Лии, казавшаяся мне лучезарной, нисколько не трогала Портера. Во всяком случае, мне так представлялось, хотя на заре их совместной жизни он не мог не любить ее. Как же случилось, что это чувство потеряло для него всю свежесть и заглохло? При жизни Лии он часто говорил, причем даже мне:

— Я, как и всякий нормальный человек, испытываю весьма естественное желание стукнуть жену но голове, когда меня что-нибудь в ней раздражает, ну, скажем, если она не выпускает из рук газету, когда мне самому хочется ее прочесть, и без конца изучает объявления. Но у меня хватает христианского милосердия сдержаться. Я просто вырываю у нее газету — и все!

Одни лишь разговоры о том, что он мог бы ее ударить, хоть и говорилось все это в шутку, пробуждали во мне ненависть к Эли, однако Лие они, казалось, доставляли какое-то странное удовольствие, и она смеялась над моим возмущением, утверждая, что у него и в мыслях нет ничего подобного. Она вообще никогда на него не жаловалась, я не слышал от нее ни одного упрека, ни даже вздоха по его адресу, хотя он обращался с ней довольно бесцеремонно, забывая об элементарной деликатности.

— Если бог когда-нибудь пришлет ко мне ангела , — любил он говорить, — надеюсь, это будет особа женского пола.

В этих словах чувствовалась скабрезность, ставшая для него характерной, хотя я должен признать, что никаких других оснований подозревать его в предосудительном поведении он не давал. Лия всегда уверяла, что я ошибаюсь в нем, что я вообще его не понимаю. Для меня же умение одного человека понять другого я степень этого понимания всегда были непостижимой тайной.

Не прошло и года после смерти моей бедной Лии, как Эли женился на довольно вульгарной женщине из Уэльса, с которой он наслаждался радостями брачной жизни около десяти лет, а затем снова остался вдовцом. Могу поклясться, что вторую жену он любил куда больше, чем первую.

Однако я снова забегаю вперед в моем рассказе о себе, о Лии, о ее младшей дочери Фрэнсис; Эли Портер опять вторгается в мои воспоминания и нарушает замысел, созревший у меня в голове. В то время он меня не интересовал, я о нем и не думал, для меня существовала одна Лия, которую я любил. Пока она жила среди нас, я слепо и беззаветно поклонялся ей, а она всегда оставалась спокойной, дружелюбной, благоразумной и, мило улыбаясь, подшучивала надо мной, охлаждая мое поэтическое обожание. До чего же оно было нелепо, как я теперь погляжу! А после ее смерти я продолжал любить нечто, представлявшееся мне ею, хотя ее самой, конечно, уже не существовало. Что же это было такое, столь упорно продолжавшее жить? И что сталось с моим впустую растраченным чувством? Но полно, действительно ли оно было растрачено впустую? Быть может, какие-нибудь незримые пчелы собрали его и будут хранить в вечном, никогда не иссякающем улье? Та, кого я люблю, умерла, а образ, который я бережно носил в своем сердце, был явно лишь моим собственным романтическим вымыслом, проявлением моего эгоизма, а совсем не ею, — ведь ее уже не было в живых. Однако если это все, что осталось, то что же было прежде? Неужели буйное цветение любви только самообман? Неужели самообманом была и моя любовь?

Возможно, все возможно, и все же… ради этого чувства я готов был пожертвовать жизнью. Да полно, так ли это? Одно я знаю твердо: Фрэнсис — моя дочь, наша дочь, а не Эли Портера, о чем он не догадывается и никогда не узнает. Впрочем, сейчас это уже не имеет значения. Поздно казнить себя из-за события, которое произошло четверть века назад; я не стану надевать на себя власяницу или посыпать голову пеплом раскаяния, хотя бы потому, что я никогда в этом не раскаивался. Никому не дано увидеть собственный призрак, хотя каждого преследует какая-нибудь мрачная тень, какая-то тайна, о которой он молчит, но которая гложет его всю жизнь, да, всю жизнь. Такая тайна есть и у меня. И все же, когда я обращаю свой взор к зеркалу, я вижу только слабого, стареющего человека, которому не дано увидеть свой призрак. Быть может, впоследствии, если я и сохраню способность видеть, я не увижу даже этого, не увижу ничего, кроме вечной пустоты. А сейчас я не испытываю никаких сожалений, никаких угрызений совести и с огорчением вспоминаю только одно: появление ребенка отняло у меня любовь Лии. Не то чтобы она лишила меня своей привязанности, вовсе нет, но я отошел на задний план; всю нежность она перенесла на ребенка. Лия обожала девочку. Эли в ней души не чаял, а меня распирало от тайной гордости, — так она была прелестна. Фрэнсис была восхитительным ребенком, и первые годы я мог следить за игрой и проказами моей крошки, мог наблюдать, как она улыбается, прислушивался к ее лепету. Я покупал ей подарки, я готов был осыпать ее всевозможными сокровищами, если бы Лия постоянно не напоминала мне, что это может навести на подозрения. И, несмотря на все, девочка так и не привязалась ко мне, она не любила меня, ни разу не улыбнулась мне, хмурилась и надувалась в ответ на все мои нежности и явно предпочитала Эли. Я очень страдал от этого, так как простодушно считал, будто ребенок, любой ребенок, инстинктивно и неизбежно тянется к своему настоящему отцу, подобно ягненку, который безошибочно находит мать в огромном стаде. Но с моей дочерью так не случилось, и заставить ее любить меня, а не этого неотесанного человека, было выше моих сил. А ведь у Эли Портера не было образования, в том смысле, в каком понимает это слово любой культурный человек. И тогда я был уверен, что он мне не ровня. Я и сейчас уверен в этом, но мне редко выпадает случай показать свое превосходство. Иногда он высказывает неожиданные и смелые суждения о вещах, в которых я считал себя знатоком, а его невеждой. У него живой ум, хорошо подвешенный язык и поверхностные сведения обо всем понемногу; к тому же он умеет разобраться в любой машине, лечит животных, мастерит рамки для картин, разводит сады и может организовать концерт, а я в таких делах решительно ничего не смыслю. Как-то раз во время спора я попытался поразить его ссылкой на Геракла и его двенадцать подвигов.