Альфред Коппард - Песнь в мире тишины [Авторский сборник]

Сначала вышла замуж Филида, за ней Люси; вместе со своими мужьями они разъехались в разные стороны, а Фрэнсис осталась приглядывать за отцом. Филида вышла замуж за фермера и, как говорится, хорошо устроилась; не менее счастливой была и Люси, которой достался в мужья агент по продаже зерна. Обе они, можно сказать, сделали выгодные партии, но они и заслуживали всего самого лучшего, ведь обе были такие славные, искренние девушки. Фрэнсис недолго противилась романтическим призывам жизни, она вышла замуж за парикмахера по имени Людо, человека, с моей точки зрения, черствого и легкомысленного, который, вместо того чтобы, как положено порядочным людям, подумать о прибавлении семейства, уже через год после свадьбы открыл новый салон, где Фрэнсис завивала, укладывала, красила и палила волосы. Я никогда не устану обвинять судьбу и проклинать силы, по воле которых происходят подобные вещи; когда я думаю об этом, я теряю терпение. И меня приводит в неистовство Эли, который, распространяясь о своих домашних невзгодах, внушает себе, что его бессердечно бросили собственные дочери. Все представительницы прекрасного пола покинули его: обе жены умерли, дочери разъехались! Действительно, он стареет, это верно, но таков удел всех. Он моложе меня, но быстро опускается, превращаясь в какого-то старого брюзгу. Послушайте, например, что произошло на днях.

Мы отправились в Траскомбс, куда иногда ходим вместе. Траскомбс — это большой лес, где Эли собирает хворост для растопки. Лес этот в нескольких милях от нас, и у Эли нет никакой надобности забираться так далеко, он ни копейки на этом не выгадывает, но Эли хлебом не корми — дай поживиться чем-нибудь бесплатным: грибами, ягодами, хворостом и тому подобным. А уж что до того, чтобы настрелять тайком дичи… Но об этом мне, пожалуй, действительно не стоит говорить.

На полдороге, пройдя с милю, не больше, мы остановились у живой изгороди.

— Не будем спешить, Диксен, — сказал он отдуваясь.

— Что, неужели устали? — удивился я.

— Да нет, просто я уже не так молод, как прежде.

— Вы хотите сказать, что состарились, — ответил я, — но все равно вы моложе меня на пару лет, не так ли?

— Нет во мне прежних сил, Диксен, — заявил он, — хорошо вам, холостякам, живете себе, не зная неприятностей и хлопот. И разочарований тоже.

И он принялся жаловаться на Люси, Филиду и Фрэнсис, называя всех трех бессердечными, неблагодарными девками: особенно он негодовал на Фрэнсис, выскочившую замуж, когда ей и восемнадцати не было. Эли тогда слышать об этом не хотел, «Нет! — бушевал и неистовствовал он. — Нет и нет! Я этого не позволю, не потерплю, вот тебе мое последнее слово!». И бедной Фрэнсис пришлось бежать из дому.

Стоял день, какие не часто выдаются в марте. Можно было ходить в одном пиджаке. Время от времени налетал случайный ветерок, тянуло холодом, грустно шелестела живая изгородь, и выглянувший из-под земли первый дерзкий подснежник вздрагивал, словно напуганный собственным одиночеством.

Сердясь на покинувших его дочерей, которым надлежало быть его опорой в старости, Эли находил в них сходство с дочерями безумного короля Лира, с той лишь разницей, что ни одна из них не была Корделией. Однако он только внушал себе, что так думает; на самом же деле он втайне мечтал, что кто-нибудь из них окажется маленькой Нелли или даже терпеливой Гризельдой, но они не оправдали его нелепых надежд, и это — что ж, разве не так? — это было предательством.

— Кого же они предали? — возразил я. — Таков закон природы. Вы сами были неправы, и не их вам следует винить.

— А кого же, черт возьми? — вскипел он.

— Самого себя, — ответил я. И я объяснил ему, что ни дочери, ни человеческая природа здесь ни при чем и время вовсе не строило злых шуток над Эли Портером; просто его ввели в заблуждение слащавые истории, которые он почерпнул из книг. Конечно, действительность не менее обманчива, чем эта лживая стряпня, но его-то — мне было неприятно говорить ему об этом — одурачили именно романы и бесчестно подвела поэзия.

— «Подвела!» — проворчал он. — Говорю вам, Диксен, меня надули.

— Не знаю, может быть, — ответил я, — во всяком случае, такой ценой приходится расплачиваться.

— За что? — воскликнул он.

— Да за то, что вы именуете культурой, — сказал я, — за честь, долг, красоту, самопожертвование и тому подобное. По временам с ними можно заключить честную сделку, но чаще всего приходится идти на риск.

— Что же, по-вашему, Диксен, все эти прекрасные чувства — один обман?

— Может статься, — ответил я, — хотя мне, право, очень жаль.

Мы прошли через большой зеленый луг, посреди которого росла громадная липа, и направились к ветхому деревянному мосту, перекинутому через речку. Дальше тянулась унылая пустынная равнина, на которой никогда ничего не росло, а за ней начинался Траскомбс. На мосту мы снова остановились.

— Вот вы, например, Диксен, — заговорил он опять, — вам всегда везло: ни семьи, ни забот, ни огорчений. Всевышний хранил вас от всех этих неприятностей.

— Но, Эли, ведь у вас теперь тоже нет семьи, в чем же разница?

— Да ведь поэтому я и горюю, — ответил он, — разве не ясно? У меня должна быть семья, я имею право на то, чтобы кто-то из них остался со мной, так ведь? Я же их вырастил. В мои годы тяжело быть одиноким. Я заботился о них с самого детства, разве не так? И мне это нравилось, заметьте; а они меня бросили. Какой же смысл быть мужем и отцом? Я больной человек, Диксен, у меня душа болит.

Его вечные жалобы так надоели мне, что хотя отчасти мне и была понятна его досада, я не мог ему сочувствовать.

Я сказал ему.

— Портер, — сказал я, — я ведь куда более одинок, чем вы, — намекнул на горести и разочарования, неведомые ему. — У меня никогда не было семьи, — продолжал я, — и я не знал этой радости.

— Хороша радость, — насмешливо фыркнул он, приняв мои слова за злую шутку. — Ну уж нет, Диксен, это вы оставьте. Ведь вы богаты, верно? Сколько людей вам завидуют, ни забот, ни хлопот…

— Ни любви, — добавил я.

— Но зато вам не довелось пережить такой жестокий удар, Диксен, — проворчал он, — а меня все покинули, и никто не захотел со мной остаться, чтобы скрасить мне жизнь или хотя бы просто из милосердия. Что вы на это скажете? Да разве вы что-нибудь понимаете в таких вещах, вы, холостяк? Раз вы этого не пережили, вам этого не понять. Нельзя потерять то, чего никогда не имел.

Внезапно мое сердце словно захлестнуло горячей волной. Я готов был убить его за эту насмешку, грубую и несправедливую, хотя откуда же ему было знать, насколько она несправедлива. Разве мог он знать, как томилось мое сердце по любви, на которую у меня не было ни прав, ни надежд? Я мог бы сбросить его с моста в воду, но какой от этого толк? Речка была такой безобидной, такой узкой и мелкой, с мягким илистым дном. Убить его? Но я не так уж силен, да и нечем было его ударить. О, как ужасно, как унизительно это бессилие, которое словно глумится над одряхлевшим телом и делает человека беспомощным! Кто, как не Эли, лишил меня моей дочери? Фрэнсис была моей дочерью, но никогда не принадлежала мне. Могут сказать, что я сам не решился заявить о своих правах на нее ни тогда, когда она была еще ребенком, ни потом, когда она стала взрослой, но я молчал не из боязни. Я, конечно, не герой, но не страх удерживал меня от признания: я выполнял завет Лии, ее предсмертная просьба наложила на меня печать молчания, я был исполнителем ее воли. Стоило ли сейчас ворошить эту старую историю? Вспыхнувшее было во мне безумие улеглось, и ярость сменилась привычной апатией. В далеком прошлом я свалял дурака да так дураком и остался, но не такой уж я феноменальный глупец, чтобы в сердцах на собственную глупость выцарапать себе глаза.