Альфред Коппард - Песнь в мире тишины [Авторский сборник]

Что тут было! Радость этой женщины никакими словами не передать! Сначала любой звук казался ей непереносимым, приходилось его приглушать, чтобы она могла его выдержать, потому что после двадцати с лишним лет безмолвия каждое слово было для нее как стрельба над ухом. Тем не менее — и удивляться тут не приходится — Элинор так не терпелось услышать голоса детей, что она хотела сейчас же подняться и отправиться домой, но ей не разрешили, она была еще слишком слаба. Элинор молила, чтобы детей пустили к ней, но они были далеко, на время болезни матери их пристроили у родни Джока. Джок и старый Дэн постоянно навещали ее и вполголоса беседовали с ней; шум и разговоры людей вокруг так болезненно били по ее нервам и слишком чувствительному слуху, словно она стояла посреди арены, на которую в конце представления обрушивается грохот ревущего цирка. Окружающие замечали, что Элинор пугается, вздрагивает и ежится при каждом звуке, как будто он причиняет ей боль, — так оно на самом деле и было.

Джок и ее отец скоро поняли, что совершили огромную ошибку, позволив ей подвергнуть себя такому испытанию, хотя, впрочем, они не в силах были этому помешать; ирония судьбы заключалась в том, что теперь, когда к Элинор вернулся слух, звуки причиняли ей такую боль, которую она не в силах была выдержать. Вот к чему все это привело! Должно быть, лучшим выходом для нее был возврат к прежнему, к полному безмолвию. Пока что муж и жена переговаривались почти шепотом, но врачи обещали им, что через неделю-другую все придет в порядок. Что ж, так оно, пожалуй, и вышло, потому что Элинор подчинялась врачам и была терпелива, и когда пришло ей время возвращаться домой, она слышала все так же ясно и отчетливо, как Джок, хотя разговоры чуть подлиннее до того утомляли ее и вызывали такую нестерпимую головную боль, что приходилось их ограничивать.

И вот Элинор опять дома. Джок снова был в отличном настроении. А там скоро и близнецы пожаловали, но их приезд дал ей лишь крупицу того, чего она ждала с таким нетерпением и не принес ей счастья, о котором она мечтала. Вы, вероятно, думаете, что близнецы безмерно обрадовались? Нет, они безмерно растерялись, сторонились матери и были холодны к ней. Пожалуй, они боялись Элинор — это ее-то дети! Вырванная из оков глухоты, она так изменилась, что казалась им совсем чужой, как если бы то была мачеха. Если раньше дети не проявляли к своей глухой матери особой нежности, чего, наверное, нельзя было и ожидать от них, то теперь они перестали ее любить, начисто перестали, хотя и слушались беспрекословно.

И в этом была не только их вина. В жизни случается такое, чего и не выдумаешь. Вам, как и всякому, кто никогда не терял слуха, должно быть, это покажется диким и нелепым, но излечение Элинор привело к печальному следствию: голоса ее детей казались ей грубыми, резали слух, терзали ее; хуже того: когда Элинор впервые услышала, как близнецы поют о призраке, который катит тачку по широким мостовым и по улочкам кривым, это оказалось для нее таким адским мучением, что, защищаясь, она зажала уши и вскрикнула. Бедняжки близнецы были отчаянно напуганы, они выплакали себе все глаза, пока Элинор не утешила их, сделав вид, как и подобает любящей матери, что ее уши и голову неожиданно пронзила острая боль. Это объяснение на какое-то время успокоило детей, но Элинор не находила себе места: ведь в годы своей глухоты она слышала лишь ангельские голоса, и они-то таинственным образом убедили ее, внушили ей веру, дали силы претерпеть пытку операции — и вот все оказалось обманом. Устремляясь в своем воображении к небесам, она упала на землю, как бы очнулась на сырой и холодной станции подземки. Немало можно было бы сказать об этом, исписать стопы бумаги, но при таком обороте дела что проку толковать? Остается лишь руками развести, один звук разрушил рай. И все только потому, что она обрела слух — ну, как тут было не сойти с ума? Кто мог бы предвидеть такой исход? Кто мог бы в это поверить? Одна лишь Элинор, но она прятала от себя правду, слишком она была поражена, пристыжена и потрясена; слишком унизительным для нее было бы признать эту правду, которая камнем лежала у нее на сердце и отравляла ей душу. То, о чем она так мечтала, оказалось хриплым дребезжанием, которое убило в ней всякую нежность, и близнецы тут были ни при чем. Даже наедине с собой она не винила их, это была не их вина.

Элинор стала чуждаться детей, сделалась раздражительной и нетерпимой. Когда муж пытался обнять ее, она холодно отстранялась, что было так на нее непохоже; любовь ушла из ее сердца, глаза уже не светились улыбкой и застенчивой нежностью. Джок был безутешен. Он умолял ее, сердился, бранился, но все было напрасно. Прямо скажем, не сладко ему пришлось.

— Элли, голубушка, что на тебя нашло? За что ты сердишься на меня? Я в чем-нибудь провинился? Или у тебя голова болит?

— Да, — отвечала Элинор.

— Скажи, ты больше не любишь нас?

— Нет, — говорила она.

— Но почему? — спрашивал он.

Задавать такой вопрос женщинам — пустая трата времени и величайшая глупость, они никогда не знают почему. И, однако, при этакой щекотливой ситуации, какой мужчина его не задаст? Элинор отвечала, как испокон веков отвечают все женщины: «Не знаю, не спрашивай. Ничего я тебе не могу сказать. Не приставай ко мне!». Но какой уважающий себя мужчина, а тем более муж, на этом успокоится? Рассчитывать на это не приходится. Любовь легко упустить, но трудно удержать. Джок подступался к Элинор и так и эдак, досаждая своими «отчего» да «почему».

— Что я тебе сделал? Я разве что-нибудь сделал? Да что я тебе, в конце концов, сделал? Я ведь всегда был так добр к тебе.

Она ничего не отвечала.

— Ты просто бесишься ни с того ни с сего.

Элинор по-прежнему хранила молчание и, отвернувшись, упорно смотрела в камин.

— Ты что ж, не любишь меня больше?

Она молчала, как каменная.

— Выходит, что не любишь? — настаивал Джок. Не получая ответа, он выходил из себя. — Отвечай, что у тебя, язык отнялся? Ведь ты слышишь теперь, почему же ты не отвечаешь?

Тут уж она не выдерживала и приходила в неистовство.

— Оставь меня! Оставь меня в покое! Мне этого не вынести! Убирайся!

Потрясенный этим взрывом ярости, Джок смягчался.

— Да не злись ты, Элли, перестань.

Но потом он всю неделю ходил с хмурым видом и целых семь дней не смотрел в ее сторону, а бродил словно в воду опущенный, бормоча себе под нос: «Ей до меня дела нет. Теперь ей до меня нет дела. И это после того, что я был так добр к ней! Она не переносит меня. Что с ней стряслось?».

Джок не знал, но она-то, увы, не могла не знать, что погружается снова в пучину глухоты, как это и предвидели врачи; и ей страшно было думать об этом — словно живой присутствовать на собственных похоронах. Она гнала от себя эти мысли, но боли усиливались, и Элинор в самом деле дошла до полного отчаяния: «Что это за проклятие надо мной!». С ее головой происходило что-то неладное, она даже на какое-то время помрачилась в рассудке. Ненадолго и не полностью, но этого было достаточно, чтобы получить передышку и перенестись снова в те счастливые времена, когда она прижимала к груди своих ненаглядных младенцев. Элинор всегда была доброй, приветливой женщиной, покорной женой и любящей матерью, теперь же, после своего помрачения, она резко изменилась, и ее бесчувственность удручала всю семью. Постепенно слух ее слабел, боли усиливались. Она помирилась с Джоком, и он, полный сочувствия и раскаяния, клялся, что все еще поправимо, что врачи вылечат ее, и на этот раз по-настоящему, что он готов выложить тысячу фунтов, сорок тысяч, если на то пошло!