Альфред Коппард - Песнь в мире тишины [Авторский сборник]

Поэтому я ничего не сделал Эли. Ничего ему не сказал. Мы пошли в лес и принялись собирать хворост. Эли сложил вязанку, тщательно обкрутил ее толстой веревкой и взвалил на плечо. И мы побрели домой.

И, верно, все так и будет тянуться и тянуться без конца.

Перевод И. Разумовской и С. Самостреловой

Мой двоюродный брат Джок влюбился в глухую девушку: «Влюбился и женился…», словом, свалял дурака; знаю, не пристало так говорить про свою родню, некрасиво это, к тому же девушка была славная и оба они мне нравились, но она и впрямь была глуха — глуха, как стенка. Пали хоть из пушки у нее над ухом, она и внимания не обратит, ничего не услышит, ни единого звука. Но обернулось все в конце концов не так уж плохо, потому что по всем другим статьям Элинор Парсонс была здоровая и красивая девушка, не глухонемая, а только глухая, и говорила как все, без всякого затруднения, ну, а с ней приходилось изъясняться на пальцах или она читала по губам, а нет — так можно было написать ей на клочке бумаги или на грифельной доске, которую она всегда держала под рукой. И глухой Элинор была не от рождения, а приключилось с ней это несчастье из-за того, что она еще ребенком, свалилась почти что с верха мельницы, куда вздумала карабкаться по крутой лестнице. Целых два дня пролежала она без памяти, сотрясение у нее было и все, что бывает при этом, и скоро стало ясно, что маленькой Элинор никогда в жизни не услышать больше ни звука — в этой жизни, во всяком случае.

Когда Элинор выросла и уже не ходила в школу, она стала работать в парниках своего отца, он был мельник и огородник, выращивал овощи на продажу — горы огурцов, помидоров, винограда и всего прочего. Ну и чудак же был этот старик Дэн Парсонс! Бывало, ни за что не станет сеять в пятницу и обязательно дождется, пока луна не начнет прибывать. Так вот, мой двоюродный брат Джок подрядился водить грузовик отца Элинор и стал приударять за ней; что на него нашло, не знаю, но ухаживал он за ней по всем правилам, а иначе и быть не могло. Хотя просто ума не приложу, как подступиться к девушке, которая ни слова не слышит, даже если ей орать во все горло! Ну, к примеру, спросит она что-нибудь, не предназначенное для чужих ушей. Надо же ей ответить! Или наоборот — надо ее спросить что-нибудь потихоньку. Не станешь же выписывать все это на доске, а потом дожидаться, пока она разберет. Все ты да ты, а что она думает, никак не угадаешь, да, большая это помеха, какое уж удовольствие от такого ухаживания! Как бы то ни было, в троицу повенчали их, и стала она миссис Джок Ратленд, и по сей день так зовется. Джок, мой двоюродный брат, вот уже несколько лет как умер, и Элинор теперь вдова, одиноко ей живется на свете, дети повырастали и разлетелись в разные стороны, а ей под пятьдесят, старость подошла. Но в свое время была она ладная и пригожая женщина, и на нее приятно было смотреть, к тому же, сами понимаете, тихая, как мышка. Редко кому слово скажет, разве что мужу, хотя, надо полагать, было у нее, как и нам с вами, о чем поразмыслить и поговорить.

Обвенчались они в троицу и поселились в уютном домике, который принадлежал Дэну Парсонсу и стоял на его земле на отшибе; вам, наверное, не раз случалось проходить мимо, там еще палисадник перед крыльцом и три больших дерева: каштан, развесистая старая яблоня и высокая сосна; на сосне дощечка приколочена, а на ней имя — Брискет. А кто такой этот Брискет, никому не известно: должно быть, давным-давно покинул этот мир, а имя свое на дереве оставил, оно и сейчас там.

К Михайлову дню стала Элинор заметно округляться — да, все шло как положено, и под вторник на масленой неделе родила она близнецов, парочку, двух разом, двух девочек. Элинор надышаться на них не могла, насмеется, бывало, и наплачется, нянча своих ненаглядных крошек. Господи, представить себе нельзя, как она носилась с ними, чуть с ума не сошла от радости! Джок, мой двоюродный брат, тоже, конечно, был доволен, но головы не терял, всем известно, мужчины не так чувствительны, а вот счастье этой женщины никакими словами не опишешь, уж поверьте, что никакими. Одно только омрачало ее, и она с грустью говорила, что не дано ей слышать их голоса, их лепет.

Примерно с год Элинор блаженствовала, так и сияла вся — понятное дело, дети. Мужа она и близко к ним не подпускала, никому не давала к ним прикоснуться и не сводила с них глаз; бедняге Джоку даже не разрешалось брать их на руки, позабавиться с ними. До рождения они были неотделимы от нее, теперь же она от них была неотделима и не допускала мысли, что может быть иначе; Элинор не признавала ничьего вмешательства, никому не доверяла, не могла да и не желала никого слушать, Джок был прямо-таки потрясен всем этим, он видел, что он позабыт, что его отставили, что от пего отмахнулись как от чужого, словно его дело сторона. Сами знаете — такое бывает, и уж тогда бесполезно бороться с материнским инстинктом, мужчине с этим не совладать, он тут бессилен, это все равно, что с голыми руками идти на льва. Поймите меня правильно, я не хочу сказать ничего обидного для Элинор, с ней произошло то, что может случиться и с лучшей из женщин, к тому же Элинор из-за своей глухоты была как стеной отгорожена от тысячи вещей, которые обычно доставляют людям радость. Рождение близнецов было для нее величайшим событием, они стали смыслом всей ее жизни; и она хотела бы век прижимать их к своему сердцу. Но сосунки подрастают, и вот они уже готовы пренебречь самым любящим сердцем ради какого-нибудь жалкого огрызка на полу, к которому они могут подползти. Лишь только близнецы Элинор выучились кое-как ходить и лепетать, маленькие негодницы стали рваться из объятий матери к отцу: их сбивало с толку, что мать не слышит, когда они зовут ее или просят о чем-нибудь. Элинор предоставлялось купать, кормить, ласкать их — это было для нее и насущной потребностью и величайшей радостью — а потом они все равно карабкались на колени к отцу, потому что только он мог слышать, понимать, забавлять их и откликаться на их слова. Близнецы, как и полагается детям, любили мать, но у отца они находили то, что не могла дать им она. Как Элинор ни носилась с ними, как денно и нощно ни пеклась о них, как пи боготворила их, Бэрл и Пегги — близнецы, открыто и явно боготворили Джока, своего отца, который прямо таял при этом. И так они росли, похожие друг на друга, точно две капли воды, принимая мать и ее любовь как должное, но отдавая всю свою нежность, внимание и восхищение дорогому папочке. Кто бы удивился или поставил Элинор в упрек, вздумай она ревновать, но она не ревновала. Когда близнецы пошли в школу, на первых порах им нравилось, выводя каракули на грифельной доске, делиться с ней школьными новостями, но эта игра скоро наскучила им, стала их утомлять — насколько же проще было подбежать к отцу и выболтать ему все! Они вырывались из цепких материнских объятий, противились им, пренебрегали ими, не давались Элинор в руки, и бедняжка смотрела вслед своим детям и недоумевала, чем она это заслужила.