Ариадна Борисова - Божья отметина: Мать

Изочка чуть было не сказала про клинья, но посмотрела на тетю Матрену и вовремя прикусила язык.

— Так, ни о чем. Дядя Паша просто пошутил. Он мне рассказывал про эти… про земельные наделы.

— Какие, однако, разговоры-то у вас солидные, — засмеялась тетя Матрена. — Ему что, надел дали?

— Кажется, дали, а может, и нет. Вроде бы точно нет, или да, — забормотала Изочка в смятении.

— Так да или нет?

— А вы у дяди Паши сами спросите, — выкрутилась Изочка.

Фу, аж вспотела. Какая все-таки дотошная эта тетя Матрена.

— Никакого времени не хватает на воспитание. Не представляю, что творится в голове у этого ребенка, — вздохнула Мария.

— Ничего, перемелется — мука будет, — сказала тетя Матрена. — Я вон тоже раньше тока о Мишке думала. А теперь гляди, какой вымахал. В слесарке хвалят. Толковый, грят, ученик.

— Не знаю, не знаю… Один Бог ведает, что из девочки получится…

— А ты не сумлевайся. Все будет как надо, я тебе грю. Ты голову дочурой шибко не забивай, не на одной же ей свет клином сошелся. О себе, миленька моя, подумать надо, ты ж молодая еще.

Почти месяц Изочка не задавала никаких вопросов. Однажды заглянула в кухню, а там, уронив на клеенчатый стол растрепанную голову, громко воет тетя Матрена.

Мария с растерянным, но каким-то неопределенным (радостным? торжественным?) выражением на лице сидела рядом и гладила ее по плечу.

— Ой, ей-ешеньки, ой, не могу, не могу, не могу! Ой, что же теперь нам делать-то, как жить?! — голосила тетя Матрена.

Изочка тихонько присела у печки и принялась, вынимая из ржавого ведра щепки, складывать их в угол. Это занятие, как она полагала, придавало ее присутствию при взрослом разговоре нюанс уважительной причины.

— Осподи! Что делать, что делать?

— Все пройдет, Матрена Алексеевна, все пройдет, — утешала ее Мария. — Что вы так убиваетесь? Жизнь не кончилась. Жизнь, можно сказать, только началась.

— Ой-ешеньки! — качалась из стороны в сторону тетя Матрена. — Ой, миленька моя! Ой. Осподи, сердце-то как болит!

— Его не вернешь. Он тоже был не бессмертный. Поберегите сердце. Все, как говорится, там будем.

— Ой-ей-ей-ей…

В кухню зашла соседка Наталья Фридриховна и закурила папиросу.

— Что вы так запричитали, Матрена Алексеевна?

Тетя Матрена резко замолчала.

— Муж придет, расскажет. — Наталья Фридриховна с силой затушила недокуренную папиросу о холодную плиту. — Если типографских хоть завтра отпустят… Оставили на вторые сутки — некрологи в газеты допечатывать. А он и так был болен давно. Следовало ожидать… Теперь, может, ваш Иван Иванович вернется.

— Что ты, миленька. — Голос у тети Матрены был такой ровный, будто не она только что вопила, как безумная. — Разве он Ван Ваныча туда засадил? Он про эту сковородку несчастную и знать не мог! Это же Скворыхин, сука, будь он неладен, из зависти все! С малых лет всем, поди, завидовал, сволочь, гнида поганая! Кто Ван Ваныч был, и кто он!

— Скворыхин, конечно, сволочь, но ведь не он отправил Ивана Ивановича в тюрьму, — возразила Наталья Фридриховна. — Он просто донес.

— Тише, — прижала палец к губам Мария. — И стены имеют уши. Пойдемте-ка лучше спать. Завтра всем на работу.

Тетя Матрена сладко зевнула:

— Ой, и впрямь. Может, ты и права, Наталья. Может, так оно и к лучшему…

Мария собиралась ложиться, когда в дверь тихонько постучала Наталья Фридриховна.

— Простите… Заснуть не могу. Подумала, может, и вы не спите.

— Заходите. — Мария накинула на плечи платок. — Как тут уснешь.

— Извините меня, Мария Романовна, я вина принесла… Давно уже от Семена прятала, да все не было случая.

Мария достала с полки стаканы.

— Да, сегодня, кажется, именно тот самый случай… Я про себя не говорю, я вам в прошлый раз про наши с Хаимом хождения по мукам рассказывала. Но вы-то, вы за что его так не лю… ненавидите?

— Ненавидела. Теперь уже можно сказать в прошедшем времени. Какое счастье, что его больше нет!

— Тише, — снова, как в кухне, попросила Мария. — Только, пожалуйста, тише. Его нет, но остались другие.

— Да все уж наплакались, устали. Спят. Вряд ли кто сидит и записывает под дверями. Дайте нож, бутылку открою… Выпьем за то, чтобы все плохое ушло вместе с ним. За то, чтобы они, — Наталья Фридриховна кивнула на притворившуюся спящей Изочку, — никогда этого ужаса не знали.

Звякнули стаканы.

— Отец у меня был австриец, — начала рассказывать Наталья Фридриховна. — Попал на русско-германской войне в плен, женился, обрусел и остался в Сибири. Жили сначала в Балаганске — я там родилась, затем в Черемхово. Отец работал в шахте. Я к нему за два километра бегала, вместе шахтерский суп похлебать. Не понимала, глупая, что усталый, обратно на его спине ехала.

— Тогда, наверное, вручную работали?

— И сейчас вручную — кайлом долбят и вагонетки сами толкают. Невыносимый труд. Отец услышал где-то, будто на золотых приисках жизнь лучше. Поехали поездом на прииск Дарасун. Билеты только на двоих, отец меня на багажную полку затолкал, баулами заставил. Захочу по-маленькому, мама баночку подаст, я пописаю… Ничего, кое-как прибыли. На прииске пещерку в горе выдолбили, печку поставили — вот и дом. Получит отец зарплату — неделю ходим сытые, потом опять голод. Тогда родители подрядились на реку Китой, на лесосплав. Мать наравне с мужиками работала. Я оставалась со стариком, он еду сплавщикам варил. И как-то раз утонул старик, а может, сам утопился. Ведро на берегу осталось… Стала я чай готовить. Воду приносили, я только кипятила. Первую зарплату там получила, в девять лет. Потом мама стала сильно скучать по Балаганску, и мы вернулись. А в Балаганске голод страшенный. Зерно по продразверстке у людей подчистую отбирали. Был случай, когда пуд зерна у одного мужика нашли. А у него трое ребятишек, и все маленькие. Свихнулся мужик от переживаний да и зарубил жену с детьми топором. В то время на Ангаре ледоход шел. Нас, ребятню любопытную, конечно, не допустили посмотреть, что в доме. А вот кровавые следы его босых ног на льдине у берега хорошо помню… Потом отец узнал, что в Якутию вербовка идет. Сладились с мужиком, который груз в Жигалово вез, и поехали с ним за двести километров через хребет. Где пешком, где на телеге. Есть нечего, я украдкой полный рот цветов колокольчиков наберу и жую потихоньку. Мать мне рот откроет, постучит по шее, я колокольчики выплюну и плачу, плачу… Но не померли, слава Богу, добрались. Радость была великая — хлеба нам выдали целый мешок. Хотели сначала завербоваться в Среднеколымск, но кто-то сказал отцу, что там холода, лучше ехать южнее, где картошка растет. Уговорились в Якутск. Связали четыре карбаса и поплыли по Лене. Меня для пайка тоже рабочей записали, а мне едва тринадцать минуло. Где река глубокая, карбаса хорошо плывут, а чуть мель — налегаем, гребем. Весла здоровущие, целые деревья. Я честно старалась, а мама мне шепчет: «Не надсаживайся, доча, поберегись». А я врать не умею…