Эрнест Хемингуэй - По ком звонит колокол

«Он обладал редкой способностью навлекать на себя неприятности и выкарабкиваться из них, – продолжал дед. – Но при Литтл-Бигхорн в передрягу-то он попал, а выкарабкаться из нее уже не смог.

Вот Фил Шеридан был толковым человеком, и Джеб Стюарт тоже. Но самым замечательным кавалерийским командиром всех времен был Джон Мосби».

Среди вещей, хранящихся у тебя дома в сундуке, есть письмо от генерала Фила Шеридана к Килпатрику по прозвищу Лошадиный Душегуб [132] 3 июля 1863 года во время сражения при Геттисберге генерал Хью Джадсон Килпатрик, вопреки возражениям подчиненных, послал свою кавалерийскую дивизию в атаку на сильные позиции пехоты противника, что привело к тяжелым потерям. После этой атаки Килпатрик получил обыгрывающее его фамилию (Kilpatrik) прозвище Убийца Кавалерии (Kill-Cavalry). , в котором говорится, что твой дед был куда более хорошим командиром нерегулярных кавалерийских соединений, чем Джон Мосби.

Надо было рассказать Гольцу про деда, подумал он. Хотя он, наверное, и имени-то его не слыхал. Возможно, он и о Джоне Мосби никогда не слыхал. Англичане, те наверняка их знают, хотя бы потому, что им приходится изучать нашу Гражданскую войну гораздо подробнее, чем это делается в странах континентальной Европы. Карков говорил, когда здесь все закончится, я мог бы, если захочу, поехать в Москву учиться в Ленинской школе Коминтерна. Он сказал, что при желании я мог бы поступить и в военную академию Красной Армии. Интересно, как бы к этому отнесся дед? Дед, который, как известно, никогда в жизни даже не садился за один стол с демократами.

В любом случае я не хочу быть военным, подумал он. Это я точно знаю. Так что – исключается. Я хочу только, чтобы мы выиграли эту войну. Мне кажется, что по-настоящему хорошие солдаты мало что другое умеют делать так же хорошо, подумал он. Впрочем, это явная неправда. Вспомни Наполеона и Веллингтона. Что-то тебя заносит сегодня вечером, подумал он.

Обычно такие размышления наедине с самим собой были для него отличной компанией, так было и сегодня, пока он думал о деде. Но мысли об отце выбили его из колеи. Он понимал отца, прощал ему все и жалел его, но он его стыдился.

Лучше не думать вообще ни о чем, сказал он себе. Скоро ты будешь с Марией, и думать будет не нужно. Теперь, когда все решено, это самое лучшее. Если в течение долгого времени бываешь напряженно сосредоточен на чем-то, трудно отвлечься, и мысли продолжают вертеться в голове, как маховик вертится по инерции уже без внешнего усилия. Надо их остановить.

Но предположим так, думал он. Просто предположим: самолеты сбрасывают бомбы, вдребезги разносят противотанковые пушки, неприятельские позиции взлетают к чертовой матери на воздух, танки въезжают на то, что еще недавно было укрепленной высотой, старик Гольц высылает вперед орду своих пьяниц, clochards [133] Клошар ( фр .) – нищий, бродяга, бездомный. , бездельников, фанатиков и героев, составляющих Quatorzième Brigade [134] Четырнадцатая бригада ( фр .). , — а я по другой бригаде Гольца знаю , как хороши люди Дюрана, – и завтра к ночи мы в Сеговии.

Да. Просто предположим, сказал он себе. Я сразу отправлюсь в Ла Гранху, сказал он себе и вдруг с абсолютной ясностью осознал: но тебе-то придется взрывать этот мост. Никакой отмены наступления не будет. Ибо то, что ты сейчас вообразил себе лишь на минуту, и есть желаемая картина в глазах тех, кто отдал приказ о наступлении. Да, мост придется взрывать, в этом он отдавал себе полный отчет. Удастся – не удастся Андресу выполнить задание, это уже не важно.

Спускаясь в темноте по тропе, один, с чувством удовлетворения сознавая, что все необходимое сделано и в предстоящие четыре часа делать больше ничего не надо, с ощущением уверенности, которое придали ему мысли о вполне конкретных вещах, и пришедшее понимание того, что мост взрывать в любом случае придется, он испытал почти облегчение.

Неопределенность, растущее чувство тревоги, какое бывает, когда из-за вероятной путаницы в датах хозяин не уверен, когда точно ему ждать гостей, чувство, не покидавшее его с тех пор, как он отправил Андреса с донесением к Гольцу, начисто покинуло его. Теперь он был совершенно уверен, что празднество не отменят. Уверенность – всегда лучше, думал он. Всегда лучше знать наверняка.

И вот они снова вместе, в спальном мешке, в этот поздний час последней ночи. Мария лежала, тесно прижавшись к нему, и он ногами ощущал гладкую длину ее бедер, а грудью – ее груди, как два маленьких холмика, возвышающиеся посреди длинной равнины, где бьет родник, а за холмами простирается лощина – впадинка на шее, к которой прильнули сейчас его губы. Он лежал спокойно и неподвижно, ни о чем не думая, а она гладила его по голове.

– Роберто, – сказала Мария очень тихо и поцеловала его. – Мне очень стыдно. Я так не хочу расстраивать тебя, но у меня внутри как-то нехорошо и очень больно. Наверное, сегодня тебе от меня толку не будет.

– Так бывает – нехорошо и очень больно, – ответил он. – Ничего страшного, крольчонок. Мы не будем делать ничего, что причинило бы тебе боль.

– Не в том дело. Я огорчаюсь из-за того, что не смогу почувствовать тебя так, как мне хотелось бы.

– Это не важно. Это пройдет. Мы лежим рядом – и значит, мы вместе.

– Да, но мне стыдно. Я думаю, это из-за того, что со мной сделали. Не из-за тебя и не из-за меня.

– Давай не будем об этом говорить.

– Да я и не хотела. Просто мне так обидно, что я подвела тебя именно сейчас, в последнюю ночь, вот и захотелось повиниться.

– Послушай, крольчонок, – сказал он. – Такие вещи проходят, и все снова бывает хорошо. – Но про себя подумал: не повезло нам в последнюю ночь. И тут же, устыдившись, добавил: – Прижмись ко мне, крольчонок. Когда я вот так, в темноте, чувствую тебя всем телом, мне так же хорошо, как если бы мы любили друг друга до конца.

– Нет, мне очень стыдно, потому что я думала, что сегодня опять будет так же, как было там, в горах, когда мы возвращались от Глухого.

– Qué va , – сказал он. – Каждый день так не бывает. Сейчас мне хорошо не меньше, чем тогда. – Он лгал, стараясь отогнать разочарование. – Мы полежим вот так, рядом, а потом заснем. Давай поговорим. Мы ведь очень мало говорили с тобой.

– Может, поговорим о завтрашнем дне и о твоей работе? Мне хочется в ней побольше понимать.

– Нет, – возразил он и, расслабившись, вытянулся во всю длину спального мешка, он лежал неподвижно, прижавшись щекой к ее плечу и подложив левую руку ей под голову. – Самое разумное не говорить ни о завтрашнем дне, ни о том, что случилось сегодня. У нас не принято обсуждать потери, а то, что должно быть сделано завтра, мы сделаем. Ты не боишься?