Эрнест Хемингуэй - По ком звонит колокол

– Я постараюсь стать тебе такой хорошей женой, какой только могу, – сказала Мария. – Конечно, я мало что умею, но я буду стараться изо всех сил. Будем мы жить в Мадриде – хорошо. Придется жить в каком-то другом месте – тоже хорошо. Если у нас вообще не будет дома, но я смогу ездить с тобой – еще лучше. Если мы поедем в твою страну, я выучусь говорить на Inglés , как большинство Inglés, какие там есть. Перейму у них манеры и буду делать все, как они.

– Ты будешь выглядеть очень комично.

– Конечно. Я буду делать ошибки, но ты станешь меня поправлять, и я ни одной ошибки никогда не повторю, ну, может, только разок. А если там, у себя на родине, ты соскучишься по нашей еде, я буду тебе ее готовить. Я пойду в школу, где учат быть хорошими женами, если такие школы есть, и буду там учиться.

– Такие школы существуют, но тебе такая учеба ни к чему.

– Пилар говорит, что в твоей стране такие школы есть. Она читала про них в каком-то журнале. И еще она сказала, что я должна выучиться говорить по-английски, причем хорошо, чтобы тебе не было за меня стыдно.

– Когда это она успела тебе все это сказать?

– Сегодня. Пока мы собирали вещи, она все время говорила мне, что я должна делать, чтобы быть твоей женой.

Наверное, она тоже бывала в Мадриде, догадался Роберт Джордан и сказал:

– Чему еще она тебя учила?

– Она говорила, что я должна заботиться о своем теле и следить за фигурой, как матадор. Сказала, что это очень важно.

– Это правда, – согласился Роберт Джордан. – Но тебе еще много лет не надо будет об этом беспокоиться.

– Нет. Она сказала, что нашим женщинам надо всегда про это помнить, потому что с нами это случается неожиданно. Она рассказывала, что когда-то была такой же худой, как я, но в те времена женщины не делали никаких упражнений. И она мне сказала, какие упражнения надо делать, и велела не есть слишком много. Еще сказала, чего именно не надо есть. Но я забыла, надо будет снова спросить у нее.

– Картошку, например?

– Да, картошку и все жареное. А когда я сказала ей про то, что у меня внутри неладно, она не велела тебе об этом говорить, велела терпеть, чтобы ты ничего не узнал. Но я тебе рассказала, потому что не хочу никогда и ни в чем тебя обманывать, а еще я боялась, чтобы ты не подумал, что нам больше не будет хорошо вместе и что того, что было с нами там, в горах, на самом деле не было.

– И правильно сделала, что рассказала мне.

– Правда? Потому что мне стыдно, я на самом деле готова сделать для тебя все, что ты захочешь. Пилар меня научила разным вещам, которые можно делать для мужа.

– Ничего делать не надо. То, что мы имеем, принадлежит нам обоим, и мы будем это хранить и беречь. Мне и так хорошо – лежать возле тебя, прикасаться к тебе и знать, что ты действительно рядом, а когда ты снова будешь готова, у нас будет и все остальное.

– Но разве нет ничего такого, что тебе нужно и что я могла бы для тебя сделать? Про это она мне тоже все объяснила.

– Нет. Все, что нам нужно, мы будем делать вместе. У меня нет потребностей отдельных от твоих.

– Это мне гораздо больше нравится. Но ты всегда помни, что я сделаю все, чего ты захочешь. Только тебе нужно мне подсказывать, потому что сама я ничего не знаю, а большую часть того, что рассказывала Пилар, не очень-то поняла, но постеснялась переспросить – она такая умная и столько всякого знает.

– Крольчонок, – сказал он, – ты – прелесть.

– Qué va , – ответила она. – Но вообще-то нечасто приходится учиться всему, что должна уметь жена, в один день, к тому же в такой, когда и лагерь сворачивают, и к бою готовятся, а другой бой уже идет неподалеку в горах, так что, если я буду что-то делать не так, ты должен мне говорить, потому что я тебя люблю. Я и запомнить могла что-то неправильно, многое из того, что говорила Пилар, было очень уж сложно.

– А что еще она тебе говорила?

– Ой, я и не припомню, так много всего было. Например, что я могу поговорить с тобой про то, что со мной сделали, если это снова начнет меня мучить, потому что ты – хороший человек и уже все понял. Но что лучше про это никогда не говорить, ну, разве только это опять накатит на меня чернотой, как раньше бывало, и тогда, если я с тобой поделюсь, глядишь, это поможет мне освободиться.

– А сейчас это давит на тебя?

– Нет. С тех пор как мы с тобой первый раз были вместе, всего того как будто и не бывало. Только о родителях я никогда не перестаю горевать. Это уже навсегда. Но если я и впрямь собираюсь стать твоей женой, я должна рассказать тебе все, что ты должен знать, чтобы твое самолюбие не страдало. Ты знай, что я не сдавалась им ни в какой момент. Отбивалась изо всех сил до конца, только вдвоем они могли со мной справиться, а иногда и больше их требовалось. Один сел мне на голову и держал меня. Я это тебе рассказываю ради твоей гордости.

– Моя гордость – это ты. Не надо ничего рассказывать.

– Нет, я говорю про ту гордость, которую муж должен чувствовать за жену. И еще одно. Мой отец был мэром нашей деревни и уважаемым человеком. И моя мать была уважаемой женщиной и доброй католичкой, их обоих убили за политические взгляды моего отца, который стоял за Республику. Расстреляли у меня на глазах, и перед расстрелом, уже когда стоял у стены деревенской скотобойни, отец крикнул: « Viva la República! » [137] Да здравствует Республика! ( исп .)

А моя мать, стоявшая рядом с ним, у той же стены, сказала: «Да здравствует мой муж, мэр этой деревни!», а я надеялась, что меня тоже расстреляют, и собиралась сказать: « Viva la República y vavan mis padres » [138] Да здравствует Республика и да здравствуют мои родители ( исп .). , но меня не расстреляли, а вместо этого сделали со мной плохое.

Ты слушай. Я еще кое-что тебе расскажу, потому что это нас с тобой касается. После расстрела возле matadero [139] Скотобойня ( исп .). всех нас, оставшихся в живых родственников, которые все это видели, погнали вверх по крутому склону и вывели на главную площадь. Почти все плакали, но были и такие, у которых от увиденного и язык отнялся, и слезы высохли. Я сама не могла плакать. И не видела ничего вокруг, у меня перед глазами стояли только отец и мать в минуту расстрела, и как моя мама сказала: «Да здравствует мой муж, мэр этой деревни», и эти ее слова звенели у меня в голове, как страшный крик, который никогда не умолкнет. Моя мать не была республиканкой и поэтому не сказала: « Viva la República », она сказала « viva » моему отцу, который уже лежал у ее ног лицом вниз.

Но это она произнесла очень громко, можно сказать, прокричала, и тогда они выстрелили, и она упала; я хотела вырваться, броситься к ней, но не могла, потому что мы все были связаны вместе. Стреляли guardia civiles , и они не уходили, ждали, чтобы расстрелять остальных, но тут фалангисты погнали нас вверх, а гвардейцы так и остались стоять, опираясь на свои ружья, а тела остались лежать под стеной. Мы, девушки и женщины, связанные друг с другом за руки, растянулись длинной цепочкой, и они гнали нас сначала вверх по склону, потом по улицам до самой площади, а на площади остановили напротив ратуши, возле парикмахерской.