Эрнест Хемингуэй - По ком звонит колокол

Все это Пилар увидела, стоя в пещере перед очагом, и повторила:

– Значит, говоришь, так себе был матадор? Вот с кем приходится теперь проводить свою жизнь!

– Он был хорошим матадором, – сказал Пабло. – Просто ему мешал маленький рост.

– И еще у него точно была чахотка, – добавил Простак.

– Чахотка? – переспросила Пилар. – А у кого бы ее не было при такой жизни, как у него? В этой стране ни у одного бедняка нет возможности заработать, если он не преступник, как Хуан Марч [54] Хуан Марч (1880–1962) – банкир, в свое время один из богатейших людей в мире, родом с Майорки. , не матадор или не тенор в опере. Чего ж ему было не заработать чахотку? В стране, где капиталисты обжираются так, что у них у всех больные желудки и они без соды жить не могут, а бедняки голодают с рождения до гроба, как ему было не заработать чахотку? Побродяжничал бы ты мальчишкой по ярмаркам, чтобы научиться убивать быков, прячась под полками в вагонах третьего класса, на полу, в пыли и грязи, среди свежих плевков, среди высохших плевков, была бы твоя грудь вся истыкана бычьими рогами, ты бы тоже нажил чахотку.

– Ну, ясное дело, – согласился Простак. – Я просто сказал, что у него была чахотка.

– Конечно, у него была чахотка, – сказала Пилар, стоя у очага с большим деревянным половником в руке. – Да, и ростом он не вышел, и голос у него был тонкий, и он очень боялся быков. В жизни не видела человека, который бы так дрожал от страха перед каждым боем, но я в жизни не видела и человека, такого бесстрашного на арене. Ты, – сказала она Пабло, – ты вот сейчас боишься умереть. И ничего важнее этого для тебя нет. А Финито боялся все время, но на арене был настоящим львом.

– Ага, про него ходила слава, что он очень храбрый, – сказал другой брат.

– Я никогда не видела человека, в котором было бы столько страха, – сказала Пилар. – Он даже ни одной головы убитых им быков в доме не держал. Один раз во время ярмарки в Вальядолиде он убил быка Пабло Ромеро, красиво убил…

– Я помню, – вставил первый брат. – Я там был. Бык такой – цветом, как мыло, с курчавым чубом и очень длинными рогами. Весил больше тридцати arrobas [55] Арро́ба ( исп . arroba) – традиционная иберийская мера веса и объема; название происходит от арабского слова ар-руб, что значит «четверть». В Испании исторически была равна 11,5023 кг. . Это был последний бык, которого он убил тогда в Вальядолиде.

– Точно, – сказала Пилар. – После того боя его почитатели, у которых даже был клуб его имени, решили устроить ему маленькую пирушку и подарить голову того быка и для этого притащили ее в кафе «Колон», где всегда собирались. Пока все сидели за столом, голова висела на стене, но была обернута куском материи. Я тоже сидела за столом, и другие: Пастора, которая еще страхолюдней меня, Нинья де лос Пейнес, другие цыганки и шлюхи самого высокого класса. Народу было не много, но пирушка получилась очень бурной, чуть до драки не дошло, потому что Пастора и одна из самых важных шлюх затеяли спор насчет приличий. У меня настроение было замечательное, я сидела рядом с Финито, но заметила, что он старается не смотреть на бычью голову, обернутую алой материей, какой в церквах закрывают изображения святых на Страстной неделе нашего бывшего Господа.

Финито почти ничего не ел, потому что во время предыдущей корриды, в Сарагосе, получил palotaxo – удар длинной стороной рога, – когда подходил к быку, чтобы прикончить его; он тогда довольно надолго потерял сознание, и пища все еще не держалась у него в желудке, он в течение всей пирушки время от времени прикладывал ко рту носовой платок, чтобы сплюнуть кровь. Так что я хотела вам рассказать?

– Про бычью голову, – напомнил Простак. – Про чучело головы быка.

– Ну да, – сказала Пилар. – Да. Но сначала я должна рассказать про кое-какие подробности, чтобы вы могли себе все ясно представить. Финито, знаете, никогда весельчаком не был. Он по натуре был человеком очень серьезным, и я не припомню, чтобы он над чем-нибудь смеялся, когда мы оставались одни. Даже над тем, что было действительно смешно. Он ко всему относился с полной серьезностью. Был почти такой же серьезный, как Фернандо. Но эту пирушку устроили специально для него его aficionados [56] Болельщики, поклонники ( исп .). , объединившиеся в «Клуб Финито», и он был обязан напускать на себя веселость и изображать общительность и дружелюбие. Вот он, пока все ели, и улыбался, отпускал дружеские замечания, и одна я видела, что он делает с платком. У него их было три, и все они уже промокли насквозь, а потом он сказал мне очень тихо: «Пилар, я больше не могу это выносить. Я должен уйти». – «Ну, тогда уйдем вместе», – сказала я. Потому что я видела, как он мучается. К тому времени пирушка раскочегарилась вовсю, и шум стоял страшный.

«Нет, не могу я уйти, – сказал Финито. – В конце концов, этот клуб носит мое имя, так что у меня есть обязательства».

«Если ты плохо себя чувствуешь, давай уйдем», – сказала я.

«Нет, – ответил он. – Я остаюсь. Налей мне вон той мансанильи».

Я-то считала, что неразумно ему пить, потому что он ничего не ел и потому что маялся животом, но, видать, без этого он уже не мог больше выдерживать такое бурное веселье и такой шум. И он прямо у меня на глазах очень быстро выпил почти бутылку мансанильи. Поскольку платков у него больше не осталось, он теперь использовал салфетку для той нужды, для которой раньше использовал платки.

А между тем гости и впрямь разошлись до невозможности, кое-кто из членов клуба усадили на закорки тех шлюх, что полегче, и таскали их на себе вокруг стола. Пастору уговорили спеть, а Эль Ниньо Рикардо играл на гитаре, и все было очень зажигательно, все веселились от души, и это было хоть и пьяное, но самое что ни на есть дружеское веселье. Я еще никогда не видела пирушки, на которой настоящий фламенко танцевали бы с такой страстью, а ведь еще не дошло до открытия бычьей головы, которое должно было стать главным событием праздника.

Сама я так разошлась, с таким воодушевлением хлопала в ладоши под гитару Рикардо и собирала компанию, чтобы хлопать, когда будет петь Нинья де лос Пейнес, что не заметила, как Финито извел уже и свою салфетку и взял мою. Он продолжал прикладываться к мансанилье, глаза у него теперь блестели, и он всем радостно кивал. Говорить он особо не мог, потому что каждый раз, когда он пытался что-то сказать, ему приходилось хвататься за салфетку; но он делал вид, будто ему очень весело и все очень нравится, ведь, в конце концов, все было устроено именно для него.

Вот, значит, пирушка продолжалась, а рядом со мной сидел бывший импресарио Рафаэля эль Галло, он рассказывал мне какую-то историю и закончил словами: «Тогда Рафаэль пришел ко мне и сказал: «У меня никогда в жизни не было такого замечательного и такого благородного друга, как ты. Я люблю тебя как брата и хочу сделать тебе подарок». И дает мне удивительной красоты бриллиантовую булавку для галстука, целует меня в обе щеки, и мы оба таем от умиления. Потом, вручив мне бриллиантовую булавку, Рафаэль эль Галло ушел из кафе, а я сказал Ретане, который тоже сидел за столом: «А ведь этот подлый цыган только что подписал контракт с другим импресарио». – «Что ты имеешь в виду?» – спросил Ретана. И я ответил: «Я служил ему верой и правдой десять лет, и он никогда прежде не делал мне подарков. Так что значить это может только одно». И все оказалось действительно так: эль Галло ушел к другому импресарио.