Эрнест Хемингуэй - По ком звонит колокол

Но в этот момент Пастора вмешалась в разговор, не затем, скорее всего, чтобы защитить доброе имя Рафаэля, потому что никто не отзывался о нем хуже, чем она сама, а потому, что импресарио оскорбил цыган, назвав Рафаэля «подлым цыганом». Она вмешалась в разговор так яростно и употребляла такие выражения, что импресарио тут же замолчал. Я постаралась унять Пастору, но тут, чтобы унять уже меня, вступила в дело другая gitana , и в зале поднялся такой гвалт, что нельзя было уже разобрать ни слова, кроме одного – «шлюха», перекрывавшего все остальные, потом шум постепенно утих, мы, затеявшие его, опять сели за стол и потянулись к своим стаканам, и тут я заметила, что Финито с ужасом неотрывно смотрит на бычью голову, по-прежнему обернутую красной материей.

Как раз в это время президент клуба начал речь, которая должна была закончиться снятием этого самого покрывала, и пока он ее произносил, то один, то другой из гостей выкрикивал: « Olé !», все радостно стучали по столу, а я наблюдала за Финито, который прижимал ко рту свою – нет, уже мою салфетку, все больше сползал вниз на стуле и с ужасом, как заколдованный, смотрел на бычью голову, висевшую на стене напротив него.

А к концу речи президента у него начала трястись голова, и он еще ниже сполз на стуле.

«Что с тобой, малыш?» – спросила я, он повернулся ко мне, но как будто не узнал меня, только все твердил: «Нет. Нет. Нет».

А президент клуба, закончив речь, под всеобщие возгласы одобрения встал на стул, развязал веревку, которая скрепляла материю, обмотанную вокруг чучела головы, и начал медленно стягивать покрывало, но оно зацепилось за один рог, тогда он приподнял материю и сдернул ее с острых блестящих рогов, и все увидели желтую бычью голову с черными рогами, голова слегка наклонилась вперед, выставив белые кончики рогов, острые, как иглы дикобраза, и казалась совершенно живой: курчавая челка надо лбом, раздутые ноздри и блестящие глаза, уставившиеся прямо на Финито.

Все закричали, захлопали в ладоши, а Финито вжался в стул еще больше, тут только все посмотрели на него и замолчали, а он сказал: «Нет. Нет», посмотрел на бычью голову, еще больше скукожился, громко крикнул: «Нет!» – и изо рта у него вылетел большой сгусток крови, он даже не успел приложить салфетку ко рту, сгусток сползал у него по подбородку, а он, все еще таращась на быка, сказал: «Целый сезон, да. Ради денег, да. Ради пропитания, да. Но я не могу есть. Слышите? Мой желудок не принимает пищу. И теперь, когда сезон окончен, – нет! Нет! Нет! – Он обвел глазами стол, снова посмотрел на бычью голову и повторил: – Нет!», а потом свесил голову на грудь, поднес ко рту салфетку и остался сидеть в таком положении, больше не говоря ни слова; и тогда стало ясно, что пирушка, так хорошо начавшаяся и обещавшая стать такой веселой и дружеской, каких еще свет не видывал, не удалась.

– И через сколько после этого он помер? – спросил Простак.

– Той же зимой, – ответила Пилар. – Он так и не оправился после того бокового удара рогом, который получил в Сарагосе. Такие удары хуже, чем протыкание, потому что повреждаются внутренности, и тут уж ничем не поможешь. А Финито получал их почти каждый раз, когда подходил к быку, чтобы прикончить его, и именно поэтому не смог добиться большего успеха. Ему было трудно увильнуть от рога из-за маленького роста. Чуть ли не каждый раз бык наносил ему удар длинной поверхностью рога. Но, конечно, многие из них были скользящими.

– Раз уж уродился коротышкой, незачем было становиться матадором, – сказал Простак.

Пилар покачала головой, посмотрела на Роберта Джордана, потом, продолжая качать головой, отвернулась и склонилась над чугунным котлом.

Что же это за народ, думала она. Что за народ эти испанцы? «Раз уж уродился коротышкой, незачем было становиться матадором». А я слышу это и молчу. Во мне даже гнева нет; объяснила – и замолчала. Каким простым все кажется тому, кто ничего не знает. Qué sencillо! [57] Как просто! ( исп .) Один, ничего не зная, говорит: «Так себе был матадор», другой, ничего не зная, говорит: «У него точно была чахотка». Третий, после того как знающий человек все объяснил, говорит: «Раз уж уродился коротышкой, незачем было становиться матадором».

Теперь, склонившись к очагу, она снова видела лежащее на кровати обнаженное смуглое тело с узловатыми шрамами на бедрах, с глубоким поблекшим следом от рога справа под ребрами и длинным белым рубцом на боку, заканчивающимся под мышкой. Она видела его закрытые глаза, серьезное смуглое лицо, курчавые черные волосы, откинутые сейчас со лба, и себя, сидящую рядом на кровати, она растирает ему ноги, разминает напряженные мускулы на икрах, массирует их, потом легко постукивает по ним ребрами сложенных ладоней, расслабляя сведенные мышцы.

– Ну как? – спрашивает она. – Как твои ноги, малыш?

– Очень хорошо, Пилар, – отвечал он, бывало, не открывая глаз.

– Хочешь, разотру тебе грудь?

– Нет, Пилар. Не трогай ее.

– А бедра?

– Нет. Там очень больно.

– Но если я разотру их с мазью, они разогреются, и станет легче.

– Нет, Пилар. Спасибо тебе. Лучше к ним не прикасаться.

– Обтереть тебя спиртом?

– Да. Только осторожно.

– В последнем бое тебе не было равных, – говорила она ему, и он, бывало, отвечал:

– Да, этого быка я убил отлично.

Потом, обтерев его и укрыв простыней, она лежала рядом, а он выпрастывал из-под простыни коричневую руку, притрагивался к ней и говорил:

– Ты – женщина из женщин, Пилар. – Это было самой большой шуткой, на какую он был способен; а потом, как обычно после боя, он засыпал, а она все так же лежала рядом, держа его руку обеими ладонями, и прислушивалась к его дыханию.

Его часто что-то пугало во сне, и тогда она чувствовала, как он крепко сжимает ее ладонь, и видела, как на лбу у него выступают капельки пота, а если он просыпался при этом, говорила: «Все хорошо», и он снова засыпал. Так она прожила с ним пять лет и всегда была ему верна, почти всегда, а после его похорон сошлась с Пабло. Его работой была выводка лошадей пикадоров по арене перед боем, и нравом он напоминал тех быков, которых всю жизнь убивал Финито. Но теперь она знала: ни бычья сила, ни бычья храбрость не держатся долго. А что держится долго? Я держусь, подумала она. Да, я держусь долго. Но зачем?

– Мария, – сказала она, – думай, что делаешь. Это же огонь для готовки, а не для того, чтобы спалить целый город.

В этот момент в пещеру вошел цыган. Он был весь в снегу, держал карабин и, притопывая, стал сбивать снег с ног.

Роберт Джордан встал и подошел к нему.

– Ну? – спросил он цыгана.

– Караул сменяется каждые шесть часов, на мосту дежурят двое, – доложил цыган. – В будке дорожного обходчика восемь человек и капрал. Вот тебе твой хронометр.