Эрнест Хемингуэй - По ком звонит колокол

Ансельмо был очень хорошим человеком, и, когда долго оставался один – а он проводил в одиночестве бо́льшую часть времени, – подобные размышления возвращались к нему снова и снова.

Интересно, что думает об этом Inglés ? Он мне сказал, что его это не беспокоит. Но ведь видно, что он парень чувствительный и добрый. Может, для молодых это менее важно? А может, иностранцы или те, у кого вера другая, относятся к этому как-то не так? Но я думаю, что каждый, кто убивает, со временем делается жестоким, и еще я думаю, что убийство, даже когда оно необходимо, большой грех, и, чтобы искупить его, мы должны будем потом сделать что-то очень веское.

Уже стемнело; глядя через дорогу на светящееся окно, он стал охлопывать себя руками, чтобы согреться. Ну, уж теперь точно пора идти в лагерь, думал он; однако что-то удерживало его там, за деревом над дорогой. Снег повалил еще гуще, и Ансельмо подумал: если бы только можно было взорвать мост ночью. В такую ночь, как эта, ничего не стоило бы захватить посты и взорвать мост – и все было бы уже позади, дело было бы сделано. В такую ночь, как эта, можно сделать все, что угодно.

Потом он стоял, прислонившись к дереву, слегка притопывая, и о мосте больше не думал. С наступлением темноты всегда приходило чувство одиночества, а сегодня оно было таким острым, что внутри образовалась пустота, вроде как от голода. В прежние времена он прогонял одиночество молитвами и часто, вернувшись с охоты, много-много раз повторял одну и ту же молитву, это его успокаивало. Но после начала движения он не молился ни разу. Ему не хватало молитв, но он считал, что будет нечестно и лицемерно читать их втайне, он не хотел никаких поблажек и особого отношения к себе, не такого, как ко всем остальным.

Да, думал он, я одинок. Но так же одиноки все солдаты, и солдатские жены, и все те, кто потерял семью или родителей. Жены у меня нет, и я рад, что она умерла еще до начала движения. Она бы его не поняла. Детей у меня тоже нет и никогда не будет. Когда ничем не занят, я и днем чувствую себя одиноким, а уж когда наступает темнота, одиночество становится невыносимым. Но есть у меня то, чего не может отнять ни человек, ни Бог, – я знаю, что честно потрудился на благо Республики. Я не жалел сил, чтобы наступили хорошие времена для всех нас. Я делал все, что мог, с самого начала движения, и не сделал ничего такого, чего должен был бы стыдиться.

Единственное, о чем я жалею, так это то, что пришлось убивать. Но, конечно же, у нас будет возможность искупить этот грех, потому что он лежит на таком количестве людей, что какой-то справедливый способ облегчить душу обязательно придумают. Хотел бы я поговорить об этом с Inglés , хотя, наверное, по молодости он меня не поймет. Он уже говорил мне что-то об убийствах. Или это я ему говорил? Должно быть, ему много приходилось убивать, но не похоже, чтобы это ему нравилось. В тех, кому это нравится, всегда есть какая-то гнильца.

Убийство и впрямь великий грех, думал он. Потому что это одна из тех вещей, которые мы не имеем права делать, даже если это необходимо. Но в Испании это делают слишком легко, часто без настоящей нужды, и в поспешности нередко творится несправедливость, которую потом уже ничем не исправишь. Как бы мне хотелось отделаться от этих мыслей, подумал он. И чтоб уже сейчас существовало какое- то наказание, которое можно было бы принять, чтобы искупить грех, потому что из того, что я сделал в своей жизни, это единственное, из-за чего мне бывает худо, когда я остаюсь один. Все остальное можно простить или искупить добротой или другими какими пристойными делами. Но убийство, думаю, слишком тяжкий грех, мне хотелось бы, чтобы с этим можно было что-то сделать. Может, потом будут установлены какие-то дни, в которые человек станет трудиться на государство или делать что-то еще, чтобы избавиться от вины. Может, можно будет делать какие-то пожертвования, как раньше в церкви, подумал он и улыбнулся. В церкви для искупления грехов все было хорошо налажено. Воспоминание доставило ему удовольствие, и он улыбался, стоя в темноте, когда к нему подошел Роберт Джордан. Тот приблизился неслышно, так что старик не видел его, пока он не оказался рядом.

– Hola, viejo , – прошептал Роберт Джордан и похлопал его по спине. – Ну, как тут наш старик?

– Очень холодно, – ответил Ансельмо.

Фернандо стоял чуть в стороне, повернувшись спиной к ветру, который беспрерывно мёл снег.

– Пошли, – шепотом сказал Роберт Джордан. – Дойдем до лагеря – согреешься. Было преступлением оставить тебя здесь так надолго.

– Вон, смотри, у них свет горит. – Ансельмо указал на лесопилку.

– А где часовой?

– Его отсюда не видать. Он за поворотом.

– Черт с ними, – сказал Роберт Джордан. – В лагере все расскажешь. Пошли скорей.

– Дай я тебе покажу, – сказал Ансельмо.

– Утром посмотрю, – ответил Роберт Джордан. – Вот, на-ка, глотни.

Он протянул старику свою фляжку. Ансельмо поднес ее к губам и сделал глоток.

– Ого! – сказал он, вытирая губы. – Прямо огонь.

– Пошли, – донесся из темноты голос Роберта Джордана. – Надо идти.

Теперь тьма стояла такая, что видны были только несущиеся мимо снежные хлопья и черневшие даже в темноте прямые стволы сосен. Фернандо стоял чуть выше по склону. Ты только посмотри на него, сказал себе Роберт Джордан, стоит как статуя индейца в табачной лавке. Наверное, надо и ему предложить.

– Эй, Фернандо, – сказал он, подходя. – Хочешь глоток?

– Нет, – ответил Фернандо. – Спасибо.

Это тебе спасибо, подумал Роберт Джордан. Хорошо, что табачный индеец не пьет. У меня совсем мало осталось. Черт, как же я рад видеть старика! Он посмотрел на Ансельмо, снова похлопал его по спине, и они стали подниматься в гору.

– Я рад тебя видеть, viejo , – сказал он Ансельмо. – Когда у меня тяжело на душе, стоит посмотреть на тебя – и сразу становится веселее. Ну, пошли.

Под непрекращавшимся снегом они снова стали взбираться по склону.

– Возвращение в чертоги Пабло, – произнес Роберт Джордан. По-испански это звучало величественно.

– El Palacio del Miedo , – поправил его Ансельмо, – в чертоги Страха.

– La cueva de los huevos perdidos, – весело подхватил Роберт Джордан. – В пещеру разбитых яиц.

– Каких таких яиц? – спросил Фернандо.

– Это шутка, – ответил Роберт Джордан. – Просто шутка. Это не те яйца, о которых ты думаешь. Другие.

– А почему они разбились? – спросил Фернандо.

– Не знаю, – ответил Роберт Джордан. – Чтобы объяснить, целую книгу пришлось бы написать. Спроси у Пилар. – Он на ходу обнял Ансельмо за плечи, крепко прижал к себе и встряхнул. – Правда, – сказал он, – я очень рад тебя видеть, слышишь? Ты не представляешь себе, что это значит: в этой стране найти человека на том месте, где ты его оставил.